Близость

Потом, когда я стояла, прихлебывая вино из бокала, ко мне подошла другая дама и отвела в сторонку. Она выразила сожаление по поводу непристойного поведения джентльменов. Сказала, что встречала молодых спириток, которые принимались кокетничать с подобными мужчинами, и она рада, что я до такого не опустилась. Затем она сказала:

– Нельзя ли попросить вас взглянуть на мою дочь, мисс Доус?

– А что с ней? – спросила я.

– Она постоянно плачет. Сейчас ей 15, и с 12 лет она плачет практически каждый день. Я говорю ей, что она все глаза выплачет!

Я сказала, что надо бы посмотреть на нее поближе, и дама позвала:

– Маделина, поди сюда!

Когда девушка подошла, я взяла ее за руку и спросила, какое впечатление произвел на нее Питер. Она сказала, что просто в восторге. Он подарил ей винную ягоду. Сама она не из Лондона, а из Бостона, что в Америке. Там она знавала многих спиритов, но таких одаренных, как я, еще ни разу не встречала. Девушка показалась мне совсем юной.

– Вы можете как-нибудь ей помочь? – спросила мать.

Я ответила, что не уверена. Пока я раздумывала, Рут подошла забрать у меня бокал. Увидев девушку, она притронулась к ее голове и сказала:

– Ах, какие чудесные рыжие волосы! Уверена, Питер Квик хотел бы взглянуть на них еще раз.

Рут считает, что с девушкой все отлично получится, если только мать согласится отпускать ее к нам одну. Зовут ее Маделина Анджела Роуз Сильвестр. Она должна прийти завтра в половине третьего.

Не знаю, который час. Часы остановились, завести их некому. Город объят тишиной, – думаю, сейчас три или четыре пополуночи: самое безмолвное время суток, между стуком поздних экипажей и грохотом первых повозок, катящих на рынок. На улице ни ветерка, ни дождинки. Окно затянуто морозным узором, который – хотя я пристально на него смотрела целый час, а то и дольше! – разрастается слишком медленно и тайно, чтобы уловить глазом.

Где теперь Селина? Спится ли ей? Я посылаю мысли в ночь, я пытаюсь нащупать свитый из тьмы провод, который однажды, казалось, связывал меня с ней, туго натянутый между нами. Однако ночь такая густая, что мысли мои сбиваются с пути и безнадежно теряются в ней, а свитый из тьмы провод…

Не было никогда никакого провода, не было пространства, в котором соприкасались наши души. Было лишь мое страстное желание – и ее равно страстное желание, настолько похожее на мое, что казалось моим собственным. Теперь во мне нет страсти, нет трепета жизни – Селина все забрала, не оставив мне ничего, кроме пустоты. Пустота, она очень тихая и легкая. Разве что трудно водить пером по бумаге, когда вся ты состоишь из пустоты. Посмотрите на мой почерк! Это неверный почерк ребенка.

Пишу последнюю страницу. Весь мой дневник уже сожжен. Я развела огонь в камине и побросала туда страницы. Когда неровные строчки заполнят этот листок, он отправится следом за остальными. Как странно писать в никуда, для летучего дыма! Но пока дышу, я должна писать. Вот только перечитать написанное я совершенно не в силах. Когда попыталась, я будто бы увидела на страницах липкие белые следы, оставленные взглядом Вайгерс.

Я думала о ней сегодня. Вспомнила, как она появилась у нас, как Присцилла смеялась и называла ее дурнушкой. Вспомнила, как ее предшественница, Бойд, плакала и говорила, что в доме водятся привидения. Думаю, на самом деле у нее и мыслей не было ни о каких привидениях. Думаю, Вайгерс просто пригрозила ей или подкупила…

Я вспомнила, как Вайгерс, неуклюжая, туповатая Вайгерс, недоуменно хлопала глазами, когда я спросила, кто принес апельсиновые цветы в мою комнату; как она сидела за моей приотворенной дверью, слушая мои вздохи и всхлипы и скрип пера по бумаге… тогда она казалась очень доброй ко мне. Я вспомнила, как она приносила воду для умывания, зажигала лампы, доставляла с кухни подносы с едой. Сейчас никто поесть не подаст, и мой неумело разведенный огонь уже дымит, и плюется искрами, и сникает. Мой ночной горшок не опорожнен, и в темном воздухе висит кислый запах.

Я вспоминаю, как Вайгерс одевала меня, расчесывала мне волосы. Вспоминаю ее крупные крепкие руки. Теперь я знаю, чья рука окунулась в горячий жидкий воск, чтобы оставить слепок с руки духа; и когда вспоминаю ее пальцы, в моем воображении они разбухают и желтеют в костяшках. Представляю, как она трогает меня пальцем, и он нагревается, размягчается, плавится, оставляя на мне восковой след.

Я думаю обо всех женщинах, которых она трогала и запятнала своими восковыми пальцами, о Селине, наверняка целовавшей эти тающие руки, и я исполняюсь ужасом, завистью и горем, потому что остаюсь никем не тронутой, одинокой и никому не нужной.