Близость

Вайгерс. Я повторила имя – словно выплюнула: оно ощущалось смертельной отравой, сжигающей мои внутренности. Вайгерс. Она ничего для меня не значила. Я не могу даже вспомнить ее черты, общий облик, повадки. Хоть убей, не помню, какого оттенка у нее волосы, какого цвета глаза, какого рисунка губы. Знаю только, что она некрасива, даже некрасивее меня. Но тем не менее приходится признать: она отняла у меня Селину. Приходится признать: Селина плакала от разлуки с ней.

Приходится признать: Селина забрала мою жизнь ради своей жизни с Вайгерс!

Сейчас я ясно это понимаю. Но тогда еще не понимала. Тогда я просто думала, что мошенница Вайгерс принудила Селину обманывать меня, пользуясь какой-то своей властью над ней, каким-то своим странным правом на нее. Я по-прежнему думала, что Селина любит меня. Поэтому, выйдя из комнаты, я направилась не обратно в холл, где ждала миссис Джелф, а к узкой мансардной лестнице, ведущей к спальням служанок. Не помню, когда я в последний раз по ней поднималась – наверное, в детстве. Однажды горничная поймала меня там за подглядыванием и ущипнула так, что я заплакала от боли. С тех пор лестница меня пугала. Я рассказывала Присцилле, что наверху живет тролль и, когда вечером горничные уходят к себе, они не ложатся спать, а всю ночь прислуживают ему.

Взбираясь по скрипучим ступенькам, я снова чувствовала себя ребенком и со страхом думала: а вдруг она в своей комнате или придет и застанет меня там?

Конечно же, Вайгерс там не оказалось. Комната была холодная и пустая – самая пустая комната, какую только можно представить: комната совершенно безликая, точно камеры Миллбанка. Блеклые стены, голый пол с единственным прикроватным ковриком, протертым до основы. Полка с умывальной чашей и потускнелым кувшином. Кровать со смятыми и скомканными желтоватыми простынями.

Вайгерс оставила лишь жестяной сундучок, с которым к нам явилась; на крышке были грубо выбиты гвоздем инициалы «Р. В.».

Я вообразила, как она выбивает эти буквы на нежной красной плоти Селининого сердца.

Но в таком случае, значит, Селина разъяла для нее свою грудную клетку. Ухватилась за собственные ребра и, рыдая, раскрыла их – подобно тому, как я сейчас подняла крышку сундука и разрыдалась, заглянув внутрь.

Там лежали бурый миллбанкский балахон и черное платье горничной, с белым фартучком. Они переплелись, словно спящие любовники, и когда я попыталась вытащить тюремное платье, оно зацепилось за черное и не пожелало от него оторваться.

Может быть, они были оставлены здесь из жестокости; может быть, просто брошены в спешке. В любом случае я ясно поняла заключенное в них послание. Со стороны Вайгерс не было никакого обмана – только коварное, ужасное торжество. Всю ночь Селина находилась здесь, прямо надо мной. Вайгерс провела ее мимо моей двери и вверх по мансардной лестнице, пока я сидела со своей несчастной прикрытой свечой. Все долгие часы моего ночного ожидания они лежали вдвоем на этой вот кровати, перешептываясь или вообще не разговаривая. А когда слышали, как я мечусь по комнате, стенаю и отчаянно кричу в окно, они стонали и вскрикивали, передразнивая меня… или же, возможно, они почувствовали неистовое напряжение моей страсти и превратили ее в свою страсть.

Впрочем, эта страсть всегда им принадлежала. Каждый раз, когда я стояла в камере напротив Селины, мучительно стремясь к ней всем своим существом, Вайгерс будто бы стояла у меня за спиной, пристально наблюдая за нами, похищая Селинины взгляды. Все, что я писала в темноте, она позже извлекала на свет – и писала Селине моими словами, которые становились ее собственными. Когда я, одурманенная лауданумом, беспокойно ворочалась в постели, чувствуя близкое присутствие Селины, рядом со мной была вовсе не она, а Вайгерс – это ее тень падала на мое лицо, это ее сердце билось в такт с Селининым, тогда как мое стучало в совсем другом ритме, слабом и неровном.