BLOGS

- Меня не видели! - ощерился на прощанье Василий, взваливая на спину жёсткий тяжёлый узел. Знал заведомо: эти продадут. Он из горлышка допил бутылку кефира, что держал в руке, зашвырнул её в лес. Вытер рукавом губы. Сонливо, на всякий случай, ещё раз повёл стволом автомата перед физиономиями.

- Продадите - я вас, козлячьи рожи, под землёй найду, и вы... Ясно?

Конечно, им было ясно.

То ли эти двое слишком быстро его «сдали», то ли собаки вышли на его след, но поздно вечером Василий, лёжа на краю пойменного луга в высокой сухой траве, кожей почувствовал: погоня рядом. В человеке ещё жив волк - это истина, как истинным было и то, что здесь, в сухой траве, открывшейся весной после глубоких снегов, жизни не будет. Василий вдруг обидно и жёстко понял: свобода, к которой он, оглушив до полусмерти конвоира, рванулся с лесной делянки, была не в этом небе и не на этой земле. Свобода оказалась маленьким и уродливым по своему предназначению куском металла в руках, лязгающим послушным затвором.

Василий нехотя поднялся, ещё почти спокойно просчитал про себя варианты погони. Не столько разумом, сколько чутьём. Показалось ему, что погоня, скорее всего, не по реке, хотя логика подсказывала именно этот ход. Погоня должна быть где-то наверху, где-то на этой высокой береговой террасе.

Еле-еле и всего на одно мгновение почуял он собаку. Как зверь... То ли лай почудился, то ли в ноздри ударил ветерок, разорванный запахом псины, то ли это уже нервы жили колебаниями нечеловеческой реакции. «Волки поганые», - плюнул Василий и побежал с места, выбирая ровный завод сил. Так, чтобы хватило надолго. До упаду. Только так.

Спасли сумерки. Василий шёл сначала отмелью вверх по реке, потом по ручью тоже вверх. Долго чапал по сырой ложбине, рыжей от прошлогоднего папоротника и иван-чая.

Издалека увидел огни деревушки, но её он для себя зло отрезал: «Ни хрена, Вася! Там тебя ждут! Ждите. Я лучше подохну здесь где-нибудь, в болоте... У вас там то же болото».

Он повернул опять в лес. Шёл недолго. Тяжело идти почти в полной темноте. Вышел на лёгкое пространство бора-беломошника, решил залечь здесь - утром легко просматривается пространство.

Откуда-то из глубины бора наползал сырой туман. Наверное, где-то там болото. По туману шорох. По шороху дробь копыт, хруст ветки. Неожиданно, как из стены, вышел громадный, но тощий лось.

Человек и животное под чёрным беззвёздным небом стояли друг против друга, и будто не было им дорог разминуться между вековых сосен.

- Здорово... бламанже... Тоже, что ль, загоняют? Нам бы крылышки... Ну, ты здо-ро-вый бык, я б тебя... Вали отсюда, -Василий махнул автоматом, но сохатый набычился, опустив против человека рога. У него тоже, наверно, хорошее чутьё -понимал, что этот двуногий стрелять не будет.

- Пшёл, говорю!.. Твоя фатера, что ль? У-у, фраер!

«Фраер» ушёл гордо, только пописал на прощанье.

В третий раз Васю Балабаева замели «не по делу». Разнимал он драку в ресторане - за чужие красивые глазки получил фингал, дал сдачи; для получившего сдача закончилась реанимацией: Вася сел. Допустимые пределы самообороны на суде, естественно, не сработали. «Бандюга. Фашист», - шипели в зале суда бабки. «Третья ходка - всё за помидоры», - подкалывали мужики в камере. Вася дивился на свои кулачищи, одинаково выручающие в жизни и показывающие дулю судьбе. В третий раз они срабатывают аккурат на статью 206 Уголовного Кодекса России.

Сидеть не хотелось всегда, все три раза. Оно, конечно, понятно - кому эдак сидеть хочется? Васе не хотелось до смерти. В этот раз он и посчитал: лучше пусть смерть, чем сидеть «ни за что». Так решил, и когда выдался случай...

А тут ещё весна, и ветер такой - с запахами. Заплакал бы, да - чёрт подери! - разучился.

Во сне Василий дёргал ногами, не открывая глаз, поднимал голову, будто прислушивался, и опять ронял её, очугуненную усталостью.

Звёзды скучно, как на разводе, смотрели на человечка, обнявшего автомат. Сверху он, наверно, был похож на вывернутый из земли могучий корень.

Ещё через сутки, в это же самое время, Василий, спрятавшись на окраине какой-то деревни в сухой и плотной баньке, облегчённо вздохнул: наконец, кажется, по-настоящему оторвался.

Он перед этим долго лежал в кустарнике на краю сырого и скользкого оврага, вслушивался в близкие звуки деревни, в брёх собак, в далёкое и приглушённое стенами хлевов мычание зорек и бурёнок.