Блокада

— Андрей Григорьевич, помните, вы мне как-то дали нахлобучку? Ну, за того капитана, который сбежал из госпиталя? Так вот он вернулся!

— Вернулся? — переспросил Осьминин. — Куда, в госпиталь?

— Да нет, это ведь уже давно было, когда он удрал из госпиталя. А теперь с Невской Дубровки в Ленинград вернулся. Капитан Суровцев. Он заходил к нам три дня назад, только меня не застал. Оставил записку, что переведен в Ленинград, адрес…

— Ты… была у него? — спросил Осьминин.

— Нет. А зачем?

— Судя по тому письму, которое он, уходя, оставил, ты должна была бы пойти… Он же был… ну, я думаю, он был… неравнодушен к тебе. Верно?

— Чепуха все это! — сказала я. — Сейчас война идет.

— А разве на войне… не любят?

— Андрей Григорьевич, дайте я пощупаю ваш пульс, — сказала я, меняя тему разговора, села на край кровати и зажала пальцами запястье его правой руки. Пульс едва прощупывался и был очень редким. Я посмотрела на часы, но циферблата в полумраке различить не могла.

— Пятьдесят, — тихо сказал Осьминин.

— Сорок шесть! — сказала я. — Сейчас пойду за глюкозой и стрихнином. Вливание сделать необходимо!

— Не будь ребенком, Вера, — твердо произнес Осьминин, — одно вливание ничего не даст. Чтобы была какая-то польза, надо сделать несколько. А это значит обречь на смерть трех или четырех раненых, которые, если выживут, смогут вернуться на фронт. А мне… Ты знаешь, сколько мне лет? Шестьдесят шесть.

Он говорил все это спокойно и без всякой рисовки. Как будто вел обычный, будничный разговор. И от этого мне стало жутко.

И Осьминин, видимо, понял.

— Ты обязательно пойди к этому Суровцеву, — сказал он.

— Никуда я не пойду, не нужен он мне!

— Значит, я ошибся?.. А мне показалось, что ты… Наверное, я разучился понимать вас, молодых. Мне казалось, что в молодости человек должен… ну, как бы это сказать… обязательно должен думать о ком-то… ждать… Словом, кто-то должен быть.

— А вот у меня никого нет.

— И… и не было?

Что я могла ему ответить? Что человек, которого я любила, оказался трусом, ничтожеством, подлецом?..

— Нельзя быть совсем одной, Вера. Нельзя.

— А у вас, Андрей Григорьевич, есть кто-нибудь? Ну, семья, близкие друзья?

— Семьи нет, Вера. Я пережил всех, — с какой-то страшной усталостью в голосе ответил Осьминин. — Друзья? Есть друг. Но я давно не видел его…

— Где он, кто он?

— Так, взбалмошный старик, — с печальной усмешкой ответил Осьминин. — Когда-то я лечил его.

— А его нельзя было бы разыскать? — спросила я. — Разыскать и попросить пожить некоторое время здесь, с вами? Послушайте, Андрей Григорьевич, — уже захваченная этой мыслью, настойчиво продолжала я, — было бы так хорошо, если бы рядом с вами был близкий человек… Не просто кто-нибудь из медперсонала, а именно ваш друг… Он жив? Он в Ленинграде?

— Да, он жив. Не так давно я случайно услышал его речь до радио. Хорошая речь…

— По радио? Кто же он такой?

— Архитектор. Не слишком нужная сейчас профессия. Он все метался, искал, чем бы помочь городу.

— Он… тоже один?

— Сейчас, видимо, да. Жену он давно эвакуировал. Сын наверняка на фронте. Если жив…

Какое-то странное, тревожное предчувствие охватило меня.

— А как его фамилия? — спросила я и помимо воли повторила громко и нетерпеливо: — Как его фамилия?!

— Фамилия? — удивленный моим тоном, переспросил Осьминин. — Валицкий. Федор Васильевич Валицкий.

«Валицкий?!» — едва не вскрикнула я. Но сдержалась. Хорошо, что в полумраке Осьминин не видел моего лица.

Видимо, он все же что-то почувствовал.

— Вы что, знали его?

— Нет, нет, откуда? — поспешно ответила я.

— Поставь коптилку на тумбочку! — неожиданно сказал Осьминин.

— Зачем?

— Поставь! — повторил он.

Я послушно взяла коптилку и переставила ее на дальний от кровати край тумбочки. А сама села за стол.

— Почему ты ушла? — спросил Осьминин.

— Я… я думала, что вы будете продолжать диктовать, — невпопад ответила я.

— Нет. На сегодня все.

— Тогда я пойду, — сказала я, вставая.

— Не забудь вклеить лист в тетрадь. И обязательно указывай даты.

— Да, да, обязательно…

Я говорила, не слыша собственных слов. Значит, все это время я работала бок о бок с человеком, который был близким другом Федора Васильевича! И не знала об этом…

Сама я не видела старика Валицкого уже давно. После последней встречи с Анатолием я и отца его старалась вычеркнуть из памяти. Понимала, что он ни при чем. Но что-то сломалось во мне. Я не могла, не хотела видеть их дом, их квартиру. Не могла заставить себя встретиться с человеком, который напоминал бы мне об Анатолии.

До сих пор мне казалось, что я могу ненавидеть только немцев. Только врагов. Сейчас я знала, что способна ненавидеть и презирать своего. Впрочем, Анатолий уже не был для меня своим. Он носил такую же форму, как те, кто защищал Ленинград, как те, кого доставляли к нам в госпиталь израненными, окровавленными. Но он не был один из них. Форма лишь прикрывала его заячье сердце, его гнилую душу. Я понимала, что, узнай Федор Васильевич о том, что произошло тогда в моей комнате за Нарвской, он возненавидел бы своего сына не меньше, чем я. И все же не могла видеть и его. Не могла…