Блокада

…Я шла в темноте по заснеженному госпитальному двору, не выбирая дороги, прямо по сугробам, проваливаясь в снег по колено.

Одна, только одна мысль владела сейчас мной: надо спасти Осьминина!

Нужны медикаменты и усиленное питание. Но именно от этого он решительно отказывается. Отказывается, уже внутренне простившись с жизнью, внушив себе, что не имеет права выжить за счет раненых. И хочет, чтобы я записала течение болезни — так сказать, для науки…

Я не знала, что делать, что предпринять…

Проходя мимо одной из палат, дверь в которую была полуоткрыта, услышала знакомый неторопливый голос Пастухова. Заглянула в палату.

Пастухов сидел на табуретке у ближней к двери кровати. Я знала, кто на ней лежит, — тот самый Сергушин, у которого недавно ампутировали ногу.

Стоя в коридоре, я прислушалась.

— …а я тебе говорю, выкинь эту мысль подлую! — говорил Пастухов. — Руки у тебя есть, голова есть?

— А нога?!

— Нога?.. Слушай, Сергушин, я сам, видишь, с костылем хожу. Только не он мне сейчас в жизни главная опора. Сердце — вот опора.

— Мягкое оно, сердце-то, — с горечью произнес Сергушин.

— А ты закали. Оно, сердце, к закалке пригодно. Как сталь. Про Николая Островского слышал? Недвижимый, слепой. А стал Островским. Все сердце заменило. Большевистское сердце. А ты по сравнению с Островским счастливец… Я, Сергушин, если хочешь знать, колдун. Увижу человека и сказать могу, что ему на роду написано.

— Мне написано инвалидом быть.

— Врешь. Не захочешь быть инвалидом — не будешь. Ты ведь до войны в колхозе жил? Село Березовки, Ленинградской области, верно?

— Откуда знаете?

— Говорю тебе, что колдун. И предсказываю: быть тебе после войны председателем колхоза. Или секретарем райкома комсомольского. И девки за тобой стаями ходить будут, а тебе от них бегать придется.

Пастухов говорил с этим Сергушиным так, будто одновременно обращался и к взрослому и к ребенку.

— Товарищ Пастухов! — позвала я.

— Кто там? — обернулся он к двери.

— Это я, Королева. Можно вас на минуту?

— Да, да, конечно, — поспешно ответил он. Потом сказал Сергушину: — Я еще к тебе приду. Тайну раскрою, как сердце закаливают.

И вышел в коридор, плотно притворив за собой дверь.

— Ну как там, товарищ Королева? — с тревогой спросил он.

— Плохо, — ответила я. — Очень плохо. Ему нужно сделать несколько вливаний глюкозы и стрихнина и обеспечить усиленное питание.

— Найдем, — уверенно сказал Пастухов. — Я сейчас распоряжусь…

— Ничего вы не распорядитесь! — с отчаянием сказала я. — Он отказывается.

— Как… отказывается?!

— Вы не понимаете, как отказываются? Вот так, очень просто! Не желает, чтобы на него тратили медикаменты, в которых остро нуждаются раненые. Ясно?

— Но это же нелепо! — пожал плечами Пастухов. — Его жизнь не менее ценна, чем любого из бойцов Красной Армии!

— Вот вы ему это и объясните! А я не умею!

— Не кричите! — неожиданно строго проговорил Пастухов. — Пожалуйста, без истерики. Пойдемте-ка сюда.

И Пастухов, стуча костылем, направился к лестничной площадке, где обычно собирались выздоравливающие и легкораненые, чтобы покурить и послушать радио. Сейчас там было темно и пусто.

— Ну-ка, расскажите мне поподробнее, — сказал Пастухов, — только, пожалуйста, без эмоций.

— Я сама не совсем понимаю, что происходит, товарищ комиссар, — неуверенно проговорила я. — Не желает он принимать лекарств.

— Это я уже слышал. Почему?!

— Но я уже сказала вам почему!

— Других причин нет?

— Других?.. — Я задумалась. — Он уверен, что обречен. И считает, что должен извлечь из этого пользу для науки. Он заставляет меня записывать симптомы его болезни… ну, алиментарной дистрофии…

— На кой черт их записывать, когда дистрофия сейчас у тысяч ленинградцев?

— И я так считаю… Но он говорит, что нужно точно зафиксировать течение болезни в условиях блокады и отсутствия необходимых медикаментов. Чтобы потом не забылось.

— Ну и пусть забудется! — воскликнул Пастухов. — И чем скорее, тем лучше. Героизм людей — вот что не должно забываться!.. — Он умолк, потом сказал уже негромко: — Да, тяжелый случай… И нет возможности его уговорить? Заставить?

— О том, чтобы заставить, мне кажется, не может быть и речи. Вот если уговорить… Но кто это сможет? Я не могу… У него есть друг, — нерешительно продолжала я, — старый архитектор… Я подумала: что, если разыскать его и попросить поселиться вместе с Андреем Григорьевичем?..

— А где он сейчас? — оживился Пастухов.

— Я… не знаю, — презирая себя за ложь, тихо ответила я.

— А он сам, ну, Осьминин, тоже не знает?

— Я… я не спрашивала.

— Вы должны узнать это, Вера, — сказал Пастухов.

— Постараюсь, — кивнула я. — Ну, а вы убедили?

— Кого? — не понял Пастухов.

— Ну… Сергушина? Убедили, что с одной ногой жить не хуже, чем с двумя?

Я сама не понимала, почему говорю таким тоном. Наверное, от бессилия, от сознания собственной слабости.

— Еще нет… — спокойно ответил Пастухов. — Но думаю, что уговорю.

— Вы сами-то верите в то, что внушаете ему? Или так, утешаете?