Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье

Но сейчас сознание, как нарочно, не спешило его покидать. Ему было очень больно, однако боль, как это ни ужасно, была терпимой. Офицер и его подручные превосходно владели своим ремеслом; по сравнению с ними следователи из питерского Большого дома казались неумелыми школьниками.

— Я буду спрашивать, пока ты не ответишь, — терпеливо проговорил немец. — А ответишь ты все равно. Савелий, пять оборотов.

Льву показалось, что глаза его вылезают из орбит — боль распирала черепную коробку, как поднявшееся дрожжевое тесто. Взгляд его случайно упал на Царицкого — толстый переводчик тяжело дышал, облизывая языком пухлые красные губы. Гумилева затошнило.

— Я знаю, что в лесу есть партизанские отряды, — немец подошел к нему и ткнул стеком под подбородок. — Мне нужно знать, зачем партизаны понадобились вам. Для этого я задаю наводящие вопросы. Как вы нашли партизан?

— Нашли, — просипел Гумилев, — шли-шли и нашли…

— Он издевается, господин оберлейтенант, — притворно огорчился Царицкий.

— Семь оборотов!

«Консорция, — повторял про себя Лев, — консорция палачей… Извращенцы, садисты, маньяки — все, кто в нормальных условиях прятался бы от правосудия и совершал преступления втихомолку — теперь, при фашистской власти, могут смело воплощать свои мечты и фантазии в жизнь… и никакого наказания им за это не будет, напротив…»

Новая вспышка боли оборвала мысль. Подвал качнулся и поплыл куда-то в сторону, но тут же вернулся на место.

— И еще раз: откуда вы узнали, где находятся партизаны? Вам кто-то сказал? Кто?

Гумилев проглотил вязкую слюну.

— Дед Пихто.

Офицер выслушал объяснение Царицкого и первый раз за все время допроса улыбнулся.

— Ты, вероятно, думаешь, что можешь играть в героя долго. Однако это не так. — Он посмотрел на часы. — С момента начала допроса прошло три минуты. Уверен, что тебе они показались вечностью. Через пять минут ты будешь выть и умолять меня выключить ток. Через десять — расскажешь все, что знаешь, и все, чего не знаешь, тоже. За это время ты пройдешь через все муки ада. Скажи — ты все еще хочешь играть в героя?

Лев поднял голову и посмотрел в холодные голубые глаза оберлейтенанта.

— Nil mortalibus ardui est, — пробормотал он хрипло. Офицер озадаченно уставился на него. Как и предполагал Гумилев, оберлейтенант не знал латыни.

— Caelum ipsum petimus stultitia, neque
Per nostrum patimur scelus Iracunda
Jovem ponerefulmina

.[17]

— Царицкий! — прикрикнул немец. Переводчик виновато развел руками.

— Не понимаю, господин оберлейтенант.

Лев скривил губы в усмешке.

— Нет для смертного трудных дел, — медленно проговорил он по-русски. Толстяк тут же перевел.

— Нас к самим небесам гонит безумие
Нашей собственной дерзостью
Навлекаем мы гнев молнии Юпитера…

Оберлейтенант задумался. Походил по подвалу, похлопывая стеком по голенищу сапога.

— Ты хорошо образован, — сказал он, наконец. — Скорее всего, понимаешь немецкий — я видел, у тебя несколько раз дергался глаз, когда я говорил. Ты не примитивный дикарь, как большинство партизан. Почему ты не хочешь сотрудничать? Ты же видишь, что выхода у тебя нет. Я могу запытать тебя здесь до смерти, а могу приказать — и тебя развяжут, дадут еды и сигарет. Будешь помогать — тебя отправят в хороший лагерь. Не будешь — останешься инвалидом, обрубком человека. Савелий не слишком старательный полицейский, но у него есть одна забавная привычка — он любит отпиливать пилой руки и ноги тем, кто не хочет с нами сотрудничать.

Гумилев молчал. Любой ответ означал бы, что он соглашается играть по правилам этого уверенного в себе немецкого офицера. Лучше уж напрячь последние силы и попробовать умереть достойно.

— Савелий, — вздохнул оберлейтенант, — десять оборотов!

Но полицай не успел выполнить приказ. На лестнице раздался какой-то шум, и в подвал скатился совсем молодой лопоухий солдатик в форме рядового Ваффен-СС.

— Господин оберлейтенант, — испуганно доложил он, — там вас господин штурмбаннфюрер требует…

— Какой еще штурмбаннфюрер? — нахмурился офицер.

Солдатик высоко поднял брови, отчего его юношеская физиономия стала совсем несчастной.

— Не могу знать. Вас требует.

— Черт знает что, — оберлейтенант в сердцах стукнул кулаком в открытую ладонь. — Ладно, я сейчас вернусь. Савелий — без меня никакой самодеятельности, ясно? Царицкий, к вам это тоже относится!

Офицер отсутствовал минут десять. За это время Царицкий несколько раз прошелся рядом с Гумилевым, урча от нетерпения, как большой жирный кот. От него пахло потом и кислой капустой. Савелий равнодушно сидел на табурете, теребя ручку динамо-машины. Видно было, что ему очень хочется ее повернуть, но он не решался нарушить приказ хозяина.