Блокада. Книга 5

Но другое чувство удерживало Звягинцева от всех этих трезвых доводов: сознание собственной вины перед Ленинградом и ленинградцами. Оно тоже было сильнее логики, сильнее здравого смысла и опиралось лишь на горький, неоспоримый факт: более года враг стоит у стен города, более года занимает левый берег Невы. И ни одна попытка прогнать его, отбросить, как отбросили от Москвы, до сих пор не увенчалась успехом…

Запутавшись в собственных чувствах, Звягинцев сказал, будто размышляя вслух:

– Очень уж укрепились немцы под Ленинградом.

– Да, – согласился Малинников, – укрепления гансы создали серьезные, тут уж ничего не скажешь!..

Разговор их опять вернулся в строго служебные границы.

– Какие пожелания имеются, товарищ подполковник? – спросил Малинников.

– Пока никаких.

– Если не возражаете, можем хоть сейчас отправиться в расположение батальонов…

– Я готов. Только из сапог в валенки переобуюсь.

Сказав это, Звягинцев вытащил из-под топчана свой чемодан. Валенки лежали там на самом дне. Чтобы достать их, пришлось выкладывать на топчан все содержимое чемодана – три смены белья, портянки, носки, подворотнички, планшет. И тот рисунок Валицкого, выпрошенный у Веры. Теперь он был в рамке и под стеклом. Один из бойцов-плотников обратил внимание, что Звягинцев очень уж часто разглядывает этот рисунок, и по собственной инициативе смастерил рамку.

На какие-то мгновения рисунок и сейчас приковал к себе взгляд Звягинцева.

– Это что ж ты картинку какую-то с собой возишь? – с усмешкой спросил Малинников, переходя на «ты».

– Это не картинка! – ответил Звягинцев и захлопнул крышку чемодана.

– Прости, – виновато произнес комендант. – Не понял я сразу, что фотографию ты рассматриваешь. В чужие секреты нос совать не приучен.

– Никакого тут секрета нет, – примирительно сказал Звягинцев. – Да и не фотография это. На, смотри, если хочешь.

Некоторое время Малинников разглядывал рисунок, повернув его к свету карбидной лампы. Потом спросил:

– Что же это такое?

– Памятник. Точнее, эскиз памятника. Один старый человек рисовал.

– Кому памятник-то?

– Ленинградке. Женщине-ленинградке. Когда-нибудь поставят.

– Та-ак… А рисован с натуры? Больно лицо у девушки… ну, как бы сказать… настоящее.

– Не знаю, – ответил Звягинцев, не глядя на коменданта.

– Сильнó! – будто не слыша его ответа, продолжал рассматривать рисунок Малинников. – Лицо молодое и… вроде старое. Глаза как на врага нацелены, а все-таки добрые. Видно, с талантом был художник. На, держи. – И протянул рамку с рисунком Звягинцеву.

Тот снова раскрыл чемодан, чтобы положить рисунок на прежнее место, но Малинников неожиданно предложил:

– Может, повесим, а? Вот здесь, над твоим топчаном.

– Неудобно, – пробормотал Звягинцев.

– Почему?

– Здесь… вон чьи портреты висят.

– Ну и что! Я ж не Геббельса в соседи к ним предлагаю. Того бы я не здесь и совсем иначе повесил. На свалке и за шею. А этому рисунку здесь самое место. Вон и гвоздь готовый в стене торчит. Дай сюда!

И он почти выдернул рамку из рук Звягинцева…

…Полчаса спустя они вместе с заместителем начальника штаба УРа подполковником Соколовым стояли на краю глубокого, засыпанного снегом оврага, и Звягинцев внимательно разглядывал в бинокль открывшуюся перед ним панораму.

Внизу, метрах в пятидесяти от оврага, пологий берег переходил в покрытую шугой Неву. Отсюда отчетливо были видны позиции УРа – извилистые ходы сообщений, траншеи, горбы дзотов. Только пространство, примыкающее непосредственно к Неве, казалось не тронутым войной, на нем лишь изредка торчали шесты, а чуть дальше скорее угадывались, чем просматривались ряды кольев, поддерживающих колючую проволоку.

– Минные поля? – спросил Звягинцев, кивнув в сторону шестов.

– Так точно, – ответил Соколов и пояснил: – Флажков не вешаем, чтобы не демаскировать. Оттуда, – он кивнул на противоположный берег реки, – все наше хозяйство будто театральная сцена из первого ряда партера.

Звягинцев снова поднес к глазам бинокль.

Левый берег Невы походил на высокую стену: он почти не имел покатости. Между этой стеной и заледенелой водой оставалась горизонтальная кромка шириной не более пяти метров. Над берегом мрачно высилась полуразрушенная железобетонная громада. Стены ее зияли пробоинами, и куски бетона свешивались на обрывках арматуры.

– Что это такое? – спросил Звягинцев.

– Только бойцам не задавайте такого вопроса, товарищ подполковник, – предупредил Малинников, – сразу поймут, что вы здесь впервые. Это Восьмая ГЭС. Бывшая, конечно. А за ее стенами вражеские пушки и минометы. Перед сентябрьским наступлением сюда командующий приезжал, генерал Говоров. Посмотрел, вот как вы, в бинокль и сказал: «Измаил какой-то». И правильно сказал: этих стен и шестидюймовые снаряды не берут.

Звягинцев молча перевел бинокль правее, на следы каких-то развалин, едва возвышающихся над землей.

– А это, – объяснил Малинников, – деревня Арбузово. Раз десять, не меньше, из рук в руки переходила. Сейчас снова у немцев…

Из развалин прогремела автоматная очередь. В ответ на нее зарокотал пулемет. И снова все стихло.