Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов

– Как могло случиться, человек не болел и умер? Быть того не может. Значит, он болел, был болен, а вы его не лечили? Это чрезвычайное происшествие, вы будете отвечать, я вызову комиссию, и вас за это дело передадут в трибунал.

Комиссар был в гневе, он не говорил, а почти орал на меня. Слова его до меня не доходили, и даже слово «трибунал» меня не испугало. Меня мучила одна мысль. Почему умер? Что за болезнь привела его к смерти? Вышла от комиссара отупелая, ноги мои подкашивались. Мне казалось, что все на меня смотрят и считают меня виновной…

Вскоре нашу санчасть посетил Крупнин, заместитель начальника санитарного отдела Балтийского флота. Мы были хорошо знакомы по Военно-Морской медицинской академии, где он был начальником нашего курса. Он был добрый и отзывчивый человек, и слушатели его глубоко уважали.

Я подробно рассказала о своей работе и своих нуждах. Он слушал меня внимательно и не перебивал. В конце беседы я спросила, почему у нас, не болея, умирают бойцы. Перед отбоем ходили, говорили, ни на что не жаловались, а утром их обнаруживали в кроватях мертвыми? Что эта за болезнь? Такой мы в академии не изучали. В клиниках у профессора Лонга и Тушинского больных с такими заболеваниями не видали.

Крупнин тяжело вздохнул и сказал: ты права, Тоня, такие болезни мы не изучали и таких больных никто из нас не видел. Эта болезнь называется дистрофией, она делится на группы 1, 2 и 3. Это заболевание вызвано голодом – это болезнь блокированного Ленинграда, а ваш батальон питается по второй категории, а не как на фронте. Норма питания ваших бойцов и командиров немногим отличается от гражданского населения, вот почему у вас участились случаи смерти от дистрофии, от голода. Эта смерть тихая, без страданий, и наступает внезапно. Чаще умирают мужчины, особенно пожилые.

27 декабря.

Во время тревоги спустилась в бомбоубежище. Там был весь личный состав батальона, находившийся на отдыхе от вахты. Я с трудом узнала скрипача Каца, он сильно похудел.

– Где же вы были, почему не приходили в санчасть? Я решила, что вас уже перевели в ансамбль.

– Благодарю вас, доктор, за внимание, что не забыли меня. Я был на задании, только что вернулся с группой бойцов.

По окончании тревоги я с Кацем поднялась в санчасть. В кабинете я осмотрела его, он так похудел, что были видны его кости, обтянутые кожей, – это был живой скелет. Я предложила ему лечь в госпиталь, но он категорически отказался.

Командир роты в отсутствие Каца стал жаловаться: «Он мне все нервы измотал. Ему скажешь одно, а он в ответ тебе другое. Он не может уяснить, что у нас главное – дисциплина, беспрекословное выполнение приказаний. Вы, доктор, не смотрите на него, что он такой худющий, он жилистый, охотник поговорить, много рассказывает анекдотов, в кубрике как начнет травить, все от смеха за животы хватаются»…

Я все-таки положила Каца в санчасть. После тщательной санобработки мы напоили его сладким чаем, я сделала ему укол глюкозы и отдала свой кусочек сахара. Он заметно приободрился и стал весело переговариваться с товарищами на соседних койках.

При утреннем обходе я обнаружила, что все кашу съели, а Кац не дотронулся до миски. Отсутствие аппетита у больного дистрофией – нехороший признак, подумала я…

Умер Кац во второй половине дня. Когда я после обеда пришла его проведать, он что-то бормотал путано и бессвязно. Я не отходила от больного, наблюдая за изменением его состояния. Вдруг внезапно он умолк, закрыл глаза, резко побледнел. Введение сердечных средств и кислород улучшений не принесли. Искусственное дыхание и массаж области сердца не помогали. Наступила смерть.

28 декабря 1941 года

Мга не освобождена – я ошибся. Это как раз единственное место по Северной дороге, которое нужно вернуть, чтобы прорвать блокаду.

Продовольственное положение отвратительное. Народ мрет массами. <…> На улицах только и видишь: везут на саночках мертвецов. <…> Копать могилы в замерзшей земле некому. Хоронят в братских могилах <…> и просто бросают на кладбищах. <…>

В городе в большом ходу печи-времянки. Электроэнергии нет, заводы останавливаются, трамваи не ходят, что особенно тяжело, так как изголодавшийся народ ходит на работу пешком. <…>

Передают слова Сталина о том, что как только прорвут блокаду, он установит для города санаторный режим питания [М. К.].

Жива. Кругом мрак, за водой ходим на Финский залив. Под вечер целая очередь выстраивается.

Чтобы обогреться, хожу ломать заборы, где разбирают, легче ломать на начатом. Что-то стали силы оставлять. Как будто разучилась быстро ходить. Даже страшно писать.

Сегодня был случай, все думаю о нем. Шла около больницы Ленина, упал парень, подняться не мог и заплакал, говоря, что умрет. Мне стало страшно. Подойдя, я стала поднимать его. С моей помощью он встал. Мы медленно дошли до перекрестка. Дальше он отважился идти сам, а я не смогла заставить себя его проводить. Не знаю, дошел ли.