Блокадные нарративы

Согласно этой точке зрения, евреи не только были оппортунистами; они также вели себя противоречиво по отношению к окружающим и думали только о себе, что опять-таки исключало их из сообщества истинных страдальцев и героев. Когда в городе разразился голод, Остроумова-Лебедева не преминула зафиксировать в дневнике рыночную сцену, произошедшую с ее подругой Ольгой: мужчина продавал три килограмма мяса по 150 рублей, и прежде чем Ольга успела принять решение купить мясо, его купила «еврейка»[199]. Еще одним прегрешением евреев была, по ее мнению, спекуляция краденым продовольствием и извлечение выгоды из отчаянного положения горожан: «Вся торговля была и есть в руках евреев. Они, как паразиты, въелись в тело русского народа. И так как в торговых органах нет конкуренции, то они безнаказанно выпускают на рынок страшный хлам и брак, зная заранее, что все будет раскуплено…»[200] В глазах Остроумовой-Лебедевой и некоторых других (мы, правда, не знаем, насколько многих) осознанная еврейская идентичность означала исключение из сообщества страдающих ввиду того, что страдание евреев якобы не было подлинным.

Заключение

В этой статье лишь поверхностно затронута проблема создания нарративов о страдании. Важный момент, который требует отдельного рассмотрения, – в какой мере эти нарративы определяются социальными контекстами: безусловно, между ними существуют различия, но для них характерны и общие черты, которые, по-видимому, и предопределены габитусом и распределением социальных полей. Так, могут иметь значение класс и гендер: женщины были более склонны к подробным и эмоционально окрашенным высказываниям о страдании и теодицее; они чаще прибегали к религиозным категориям и метафорам. Напротив, мужчины были более сдержанны и склонны к инструментальной рациональности, но если они все-таки обсуждали страдание, то на еще более эмоционально окрашенном языке. Что касается класса, то интеллигенция (например, Остроумова-Лебедева) формулировала свои мысли гораздо четче и оставляла более внятные рассуждения о страдании, причинно-следственной связи, форме выражения агентности и общества. Нарративы, созданные рабочими, исполнены не меньшей боли, но их язык (как правило) более прямой, а самоанализ менее абстрактный или «философичный». Еще один аспект социальных полей, отношений и нарративов о страдании связан с социальными нормами. Распространенным было мнение, что боль и отчаяние блокады должны разложить социальные нормы и структуры, оставив от них лишь тени: в этом случае только принуждение или ярко выраженные формы зависимости должны поддерживать социальный порядок и повиновение[201]. Однако блокадный опыт говорит о том, что социальные силы хоть и не вечны, но устойчивы, и, быть может, нарративы о страдании отчасти объясняют эту устойчивость. Как однажды заметил Джеймс К. Скотт, потаенные послания и размышления «с двойным дном» могут поддерживать ощущение социальных норм, структур и планов действия[202]. Встраивание собственных страданий в более широкий контекст, конечно, не сможет немедленно облегчить эти страдания или помочь в выживании (это потребовало бы еще и физических и институциональных ресурсов), но действительно способно сохранить чувство, что можно еще что-нибудь сделать. Таким образом, эти нарративы отчасти компенсировали ощущение бессилия, вызванное блокадным опытом. Кроме того, сильные страдания и угрозы выживанию могли разрушать социальные нормы, но создание этих нарративов позволяло ленинградцам поддерживать значимость этих норм, сохраняя чувство «собственной цивилизованности». Нарративы о страдании, предлагавшие даже неполные вопросы и ответы, все-таки были опытом сопротивления страданию и сбережения социальных норм, структур и агентности.

В годы блокады ленинградцы, столкнувшиеся с травмой, которая казалась непреодолимой, а также бедствиями голода, насилия и смерти, сохранили способность задавать вопросы и рассуждать. И они делали это в согласии с собственным общественным положением и в социально обусловленном контексте, но в то же время многое было обусловлено их личными биографиями. Личное и социальное сохраняли значимость даже тогда, когда немцы предприняли попытку дегуманизации ленинградцев и уничтожения людей и города. Если мы сможем понять, как социальное и культурное начала справились с этим вызовом – когда людям оказалось некуда отступать, а напряжение институций достигло предела, – то сможем лучше понять, как устроены люди вообще. Обращаясь к нарративам о страдании, созданным ленинградцами, и осмысляя их, можно найти свидетельства не только о боли и героизме, но и о человеческой стойкости и человеческих способностях в целом.

Перевод с англ. Нины Ставрогиной

Ирина Паперно «Осада человека»: блокадные записки Ольги Фрейденберг в антропологической перспективе [203]