Блокадные нарративы

Нина Кобызева также писала о своих раздумьях и соображениях касательно эвакуации из Ленинграда, но для нее важнее было не просто оставаться, а не уезжать: в ее дневниках много плохого сказано о других местах, а не хорошее о городе на Неве. Кобызева вспоминала, как они с матерью обдумывали отъезд из города в феврале 1942 года, когда власти начали мобилизовать граждан для массовой эвакуации. Кобызева была не слишком расположена уезжать и изобретала разные причины для того, чтобы остаться. Она получила письмо от знакомого из Казани, который сообщал, что еда там становилась все дефицитнее и дороже, а стало быть, зачем эвакуироваться, если с доступностью пищи в другом месте дела обстояли немногим лучше, а в Ленинграде могли лишь улучшиться. Ее сослуживица Люся советовала ей уехать, если это возможно, хотя ее муж, ссылаясь на источники во власти, утверждал, что продовольствия станет больше, как только властям удастся доставить его в город[177]. Мать Кобызевой также предпочла остаться в городе: она боялась, что ее сожитель Б. А. разорвет с ней отношения, если она уедет (хотя он и говорил об эвакуации – без нее). И потом, к чему уезжать в Пермь или куда-то еще, если местные жители там голодают? В одной очереди за хлебом Кобызева услышала слух, будто нечто важное должно произойти в День Красной армии (23 февраля): предположительно речь шла о военных действиях против вермахта, которые облегчат лучшую транспортировку продовольствия в город. Кобызева воспринимала все происходящее с фатализмом, который помогал закрепить желание остаться: «От судьбы никуда не уйдешь…»[178] У Б. А. и его дочери Тани была своя история. Оба не работали и получали пайки иждивенцев, что означало реальную перспективу голодной смерти. Хотя оба хотели остаться, Таня и ее отец, пусть и неохотно, приняли свою судьбу и покинули город[179]. Возможно, для того, чтобы заглушить собственные сомнения насчет того, стоит ли оставаться в городе, Кобызева впоследствии написала, что некоторые коллеги, вернувшись из официальной поездки в Москву, сообщили, что на московских рынках хлеб на 100 рублей дороже, чем в Ленинграде[180].

Сообщества, объединенные страданием

Страдания способны изолировать и разобщать, усиливая боль. Но если страдание может заставлять отгораживаться от других, оно в то же время способно создавать новые сообщества. У этого есть психологическая причина: мы ищем утешения в обществе других, способных понять и оценить нашу боль, а возможно, и предложить некую реальную помощь, основанную на опыте, а не на общих местах. Кроме того, страдание связано с ощущением себя героем: плодотворный труд и сотрудничество в условиях блокады уже предполагают наполняющее жизнь ощущение триумфа. Невзирая на боль и удары, люди продолжали жить – и жить продуктивно. Помещать себя в сообщество тех, кто пережил подлинные страдания, кто действительно ощущал боль, сталкивался с вызовами и продолжал пробиваться к победе, означало быть сильным; это было доказательством того, что в страданиях есть смысл; это позволяло ощущать себя героем.

В том, чтобы идентифицировать себя с городом как с большим сообществом страдания и героизма, был определенный смысл, потому что город всегда был рядом: контакт с людьми, организациями и институциями, структурирующими повседневные практики и субъективность, был неизбежен. Такая организация граждан создавала как конкуренцию между людьми, так и общую идентичность, и это могло поднять тот якорь повседневной практики, идентичности и забот, каким был блокадный Ленинград для горожан. Однако одного лишь образа Ленинграда для формирования сообщества страдания все-таки было недостаточно: жители города не были одиноки в том, что испытывали боль войны, даже если ощущали ее острее, чем многие другие. Хотя многие ленинградцы действительно держались стойко, спасение исключительно через «ленинградское сообщество» выглядело делом рискованным, потому что было не ясно, выживут ли Ленинград и ленинградцы. Предполагалось, что сообщество должно вселять надежду и веру в будущее, и поэтому ленинградцы пытались воспитать в себе ощущение такого сообщества, которое не замалчивало бы перенесенные ими страдания, а обеспечивало бы чувство большей сопричастности к тому, что в итоге могло бы прорвать блокадное кольцо. Своей цели они достигли, создав собственное национальное сообщество страдальцев, в котором Ленинград занимал выдающееся положение. Это могло послужить некоторым утешением перед лицом страха, что Ленинград падет. Как писала Людмила Отс,