Блокадные нарративы

Даже после кошмара первой зимы, убедившей сотни тысяч ленинградцев покинуть город, Остроумова-Лебедева продолжала размышлять, уехать ей или остаться. Город имел сильнейшую власть над ее чувством идентичности, как она писала впоследствии во время блокады: «Мы любим наш дорогой город, город Ленина, крепость большевизма. Мы наш Ленинград и жителей его держим…»[173] Эвакуироваться в Казань было бы, возможно, разумным решением с точки зрения физического выживания, но оставить Ленинград для нее было равносильно моральному самоубийству и чему-то сродни личной аннигиляции, пусть даже она могла себе представить, что в другом месте лучше кормят и теплее[174]. Она не желала покидать город, в котором выросла и жила вместе со своим покойным мужем Сергеем (который был там похоронен) и с которым не переставала себя идентифицировать. Однако она сознавала, что другие могут ощущать потребность уехать, особенно ее знакомые коммунисты: некоторые из них были в панике из-за рассказов о том, что нацисты обходятся с коммунистами особенно жестоко. Этот внутренний спор об эвакуации проливает свет на присущий ленинградцам габитус и сопровождавшие их жизнь классовые вопросы. Эвакуация была для Остроумовой-Лебедевой реальной перспективой – в отличие от большинства ленинградцев, которые вынуждены были ждать, пока откроется Дорога жизни и будет пущен транспорт через замерзшую Ладогу. Не только статус, но и социальный капитал, и социальные связи могли облегчить спасение от голода, но в конце концов она приняла решение остаться. Равенство аргументов «за» и «против» свидетельствует о том, что сам город был слишком мощным якорем для идентичности: она буквально не могла жить без красоты Ленинграда, отражавшейся в ее самоощущении.

Для Остроумовой-Лебедевой остаться в Ленинграде означало одновременно проявить фатализм и агентность: она сознательно игнорировала все возможности эвакуироваться в Москву и ощущала, что на самом деле у нее нет никакого выбора – она должна остаться. В ее записях переплелись размышления о вынужденности ее положения и о возможности самостоятельного выбора в этих условиях. Чужое решение остаться было более ясным: оставаться в Ленинграде означало помогать оборонять город и проявлять патриотическую верность. Это была высшая форма выражения агентности: добровольно рисковать жизнью, чтобы противостоять немецкому натиску.

Анна Уманская была среди тех, кто не эвакуировался. После страшной зимы 1941/42 года отец Уманской, высокопоставленный чиновник в городском отделе здравоохранения, попросил жену и дочь присоединиться к эвакуации во внутренние районы страны. Поездка была полна опасностей – люди умирали по дороге; однако альтернатива была – остаться в городе, который все еще подвергался авианалетам и артиллерийскому обстрелу и мог столкнуться с еще одной голодной зимой. Чтобы оправдать такое решение, он даже привел в пример другую эвакуированную семью: Уманская и ее мать стали бы не единственными, кто покинул город из соображений безопасности, – и все же, как она писала, «мне самой не хочется покидать город, за который я столько перенесла, столько боролась и вросла в него всеми корнями»[175]. Подобным образом категорически отказалась покидать Ленинград и Минна Бочавер, когда ей предложил это заведующий ее отделом, – даже несмотря на то, что голодала: она была комсомолкой, семьи у нее не было, и потом, что же будет с Ленинградом, если вся молодежь решит эвакуироваться? Ее начальник написал директору завода, просил оставить ее на повышенном окладе. Когда состояние ее здоровья ухудшилось, секретарь парткома на этот раз приказал ей эвакуироваться – и, вновь отказавшись, она попала в стационар[176].