Блокадные нарративы

Не будь такое время, этих жуликов и расхитителей надо было всех засадить, но теперь время другое. Каждый честный гражданин теперь ни с чем не считается.

Чтобы спасти свою жизнь, готов сделать всякие преступления. Людей заманивают в квартиры, затем убивают и пускают на студень. Вот вчера женщина у одного мужчины выхватила хлеб. Он ее бьет по голове, она не обращает внимания на удары, а продолжает настойчиво жевать и проглатывать хлеб[155].

Остроумова-Лебедева продолжала размышлять о личной слабости на протяжении всей блокады. Например, в марте 1943 года, идя по заснеженному городу, она заметила граждан, пытавшихся расчистить улицы от снега и мусора. Казалось, что многие из них скорее просто толкали снег и мусор туда-сюда, а не убирали их. Некоторые ее друзья встали на защиту этих граждан: они недоедали или голодали, были ослаблены и нуждались в отдыхе. Но Остроумову-Лебедеву это не убедило, она считала, что это нормальное человеческое поведение. В одно из мрачных мгновений она задалась вопросом, почему до сих пор жива и какой в ее жизни теперь смысл, если (так она чувствовала) она никому не нужна и утратила волю к труду (возможно, потому, что ее творческое сознание находилось в подавленном состоянии)[156]. Впоследствии она писала: «Я вспоминаю прежнее время, когда женщины, да и мужчины (это чаще мужчины), щелкали часами семечки где-нибудь у ворот, а дома хоть трава расти… Хотя надо признать, за время большевиков эти свойства народа сильно поуменьшились»[157].

Одна из возможных причин акцентирования чужих недостатков заключалась в том, чтобы сложить вину с себя, избежать личной ответственности и таким образом сохранить достоинство в невероятно трудном положении. Подобной логикой, по-видимому, пронизан отчет Петра Самарина о блокадной жизни. Мотив темной стороны человека тесно связан в нем с личным ощущением изоляции и определенными гендерными стереотипами (проявляющимися в описании отношений с женой). Самарин изображает себя как человека образованного, обладающего достойным положением в обществе, что приводило к напряжению между ним и женой в вопросах добывания и разделения пищи: он в общем ценил ее усилия, хотя при этом подвергал сомнению двигавшие ею мотивы и подозревал, что она крадет пищу у него за спиной в то время, пока он занят чтением газет на работе (то есть поддержанием своего культурного уровня). После эвакуации из города жена нечасто пишет ему, усугубляя испытываемое им чувство утраты и одиночества. Получив от нее письмо в конце ноября 1942 года, где она поздравляла его с годовщиной Октябрьской революции, он ответил не слишком тепло: «Спасибо. Но у меня на душе нет праздника». В начале января 1943 года он на людях встретил свою дочь, но не подошел к ней: «Я ей совсем чужой», – записал он. Общий недостаток определенности фактически тяготил его: «Как надоела такая жизнь. Писем никто не пишет. Неясность положения, неясность куда ехать [то есть эвакуация. – Дж. Х.] мучает и терзает. Долго ли так жить?» Несколько дней спустя он снова пишет на ту же тему: «Мне очень грустно. Мне грустно до того, что хочется плакать. Один. Совершенно один. С кем поговорить-посоветоваться? Кругом чужие люди. Никого у меня не осталось из родных, близких или друзей. Сегодня опять видел дочку. Прошел мимо ее. Даже с родной дочерью я чужой человек»[158]. После десятимесячного перерыва в ведении дневника, во время которого он, по-видимому, уезжал из Ленинграда, не упомянув, куда и зачем, – он снова пишет, что думает о жене, которой не было с ним на новом месте, и что от нее все еще нет писем. На тот момент он принял решение не портить положение дел и записал: «Пусть себе наслаждается, если нашла лучше»[159], предположив, что, возможно, у нее вспыхнуло новое чувство[160]. В апреле 1945 года он запишет, что больше не общается с женой.