Блокадные нарративы

Сообщество. Наконец, тогда как страдание индивидуализирует, те, кто страдает, часто ищут утешения и смысла, стремясь найти или создать общность или сообщество, объединенные коллективным страданием и взаимным утешением. Страдание индивидуализирует и побуждает акторов тянуться к другим страдающим: не только в поисках эмоциональных связей, которые создает утешение, но и с целью наделить боль смыслом. Страдание в одиночестве может означать напрасную жертву, в то время как общее страдание – это всегда страдание достойное, ведь другие тоже проходят через боль и утраты. Кроме того, сообщества, объединенные страданием, вырабатывают для себя особые границы подлинности: те, кто страдает «подлинно» (то есть законно), могут стать частью сообщества и обрести благодаря этому определенный статус; те же, кто страдает «неподлинно» (без законной причины), исключаются из сообщества и могут этого статуса лишиться. Таким образом, поиск сообществ и границ связан с конструированием идентичностей и вопросом о критериях принадлежности к сообществу, наконец, с выработкой особого статуса как побочного продукта страдания. Следует отметить, что сообщество необязательно сводится к конкретным коллективным отношениям: оно может быть абстрактным (как нация) или внесоциальным (как сообщество, объединенное определенной эпохой).

Упомянем еще один аспект рассматриваемых нами свидетельств о блокаде. Большинство ленинградцев не задавало явных и продуманных вопросов о страдании. Они страдали, боролись со своей болью и писали о ней – но многие не спрашивали открыто, почему они страдают. Дело, конечно, не в том, что это их не заботило; скорее они не прошли формальной философской или литературной школы и поэтому просто записывали не прошедшие обработку мысли и чувства, перемежая их с наблюдениями из повседневной жизни. Форма и содержание дневников варьировались в зависимости от класса и гендера, навыков рефлексии, склонностей и социальных контекстов, которые сформировали конкретный блокадный опыт (отдельные социальные подробности этих нарративов будут опущены ради экономии места). Кроме того, не вполне ясно, действительно ли используемая в этой статье архивная выборка дневников адекватно отражает распределение реальных восприятий и суждений. Из соображений методологической честности нужно признать: лучшее, что можно сделать, – это взять то, чем мы располагаем, и проследить способы восприятия и различные практики, а также понять, какие паттерны возникают из нарративов о блокадном страдании и вытекающих из них суждений и реакций.

Поиск причинно-следственной связи: слабость сограждан-ленинградцев

Тот факт, что ответственность за блокаду и связанные с ней ужасы авианалетов и смертности от голода со всей очевидностью лежала на немцах, не означал, что ленинградцы винили во всем только Германию. В записях, сделанных во время блокады и впоследствии, горожане выдвигали несколько кандидатур, которые вместе с вермахтом были ответственны за страдания: это были равнодушные бюрократы и неэффективные государственные и партийные процедуры; союзники, которые якобы преследовали собственные чисто геополитические интересы, а вовсе не человеколюбивые цели (так, они не открыли второй фронт немедленно, возможно для того, чтобы Германия и СССР успели обескровить друг друга). В настоящей статье я сосредоточусь на двух сменяющих друг друга локусах причинности: неприменимости русской и советской культуры к сложившейся ситуации и слабостях, вплоть до эгоизма, присущих человеческой природе. (Совершенно разделить все источники причинности не представляется возможным – неадекватность русской культуры и советской цивилизации условиям блокады способствовала росту человеческих слабостей, таких как недальновидный эгоизм.) Реакции сограждан-ленинградцев, будь то государственные и партийные кадры или простые горожане, не облеченные институциональными полномочиями, могли либо способствовать общему выживанию (проявляясь, например, в сотрудничестве и жертвенности), либо, напротив, приумножать страдания. Блокада явилась скрытой проверкой человеческого характера и человеческой природы, и казалось, что человечество может ее не выдержать, – по крайней мере, так казалось в суровую первую зиму 1941/42 года.