Блокадные нарративы

Быть «блокадником» или «блокадницей» означало страдать в эмоциональном, социальном и экзистенциальном плане. Мы знаем, как много было этих страданий: как писал Сергей Яров в конце своего opus magnum о блокаде, «и было еще одно чувство, которое ощущает каждый, читающий блокадные записи. Это – боль, а точнее свидетельства человеческого сострадания мы не найдем. Боль – от начала до конца, боль в дневниках и письмах, боль погибающих и стремящихся их спасти, боль вчерашнего и сегодняшнего дня – везде боль»[146]. Но какова была сама эта боль? Советские сообщения о блокаде не сбрасывали страдание со счетов, однако приглушали его, выстраивая нарратив советского героизма. Действительно, многие ленинградцы были героями, но в то же время они были людьми, способными к глубокому страданию. Для одних страдание способствовало кристаллизации полей восприятия и практики, других же заставляло окончательно утратить веру. Страдание и неопределенность приводили к тому, что ленинградцы задавали вопросы о причинах своего положения – так родилась блокадная теодицея. Изначально теодицея заключалась в объяснении зла и страданий в предположении, что Бог добр и всемогущ; мирские же теодицеи были заняты поиском общего смысла страданий и несправедливости. Создание теодицеи – это индивидуальная или коллективная попытка дать страданиям голос и установить, какие силы их вызывают. Как мы страдаем, можно понять, исходя из объективных условий нашего существования (немцы нас бомбят), но вопрос почему подразумевает более глубинную и менее очевидную причину (например, война в этом контексте могла представать проверкой на соответствие духу времени). Таким образом, теодицея – это еще и экзистенциальное упражнение, а также попытка отыскать в страдании смысл, которая помогла бы сохранить достоинство и обнаружить в материальном и социальном мире хотя бы какую-то меру определенности.

Я полагаю, что в этих попытках поднять, сформулировать вопросы теодицеи и ответить на них выявляются три важных типа нарративной динамики[147], которые позволили ленинградцам вписать себя в более широкий контекст исторических и социальных процессов. Заметим, что не всегда это были осознанные стратегии: свидетельства не наводят на мысль, будто ленинградцы специально пытались вычислить причины своих бед или спланировать дальнейшее поведение. Они старались выжить и отыскать смысл в окружающем их кошмаре и в этих попытках часто «мыслили вслух» в дневниках, тем самым, однако, пытаясь осмыслить, что явилось причиной боли, как можно ее преодолеть и кто еще находится в подобном положении.

Поиск причинно-следственной связи. Прежде всего, искать в страдании причинно-следственные связи – значит устанавливать глубинные причины боли и возлагать вину за нее на то, что может нести ответственность за испытываемые лишения (голод, смерть, разрушения и т. д.). Поиски причинно-следственной связи приводят к обнаружению своего рода «переменных» страдания, а затем – к выяснению того, какие из этих «переменных» действительно значимы. Нужно иметь в виду, что жители Ленинграда не задумывались о «переменных» и причинно-следственных связях, в отличие от представителей естественных и социальных наук, и не концептуализировали их с той же мерой ясности и строгости. И все же именно так поступают среднестатистические люди, пытаясь найти в своем мире смысл: постулируют грубую модель причины и следствия. Отыскивая причины и размышляя над природой страдания, ленинградцы были вынуждены многое обдумывать. Созданные ими нарративы нередко предполагали особую форму причинности и предлагали различные ее «переменные», пусть даже делали это имплицитно и косвенно.

Формы выражения агентности. Еще один аспект нарративов о страдании состоял в том, чтобы избрать форму выражения агентности – реальной способности обходиться со страданиями каким-либо значимым способом: преуменьшать их, бороться с ними или извлекать из них нечто ценное (например, индивидуальный смысл). Размышление об агентности предполагает два вопроса. Первый касается способности актора действовать: может ли человек (например, обыкновенный ленинградец) совершить нечто значительное в ситуации блокады? Второй состоит в том, какие именно действия осуществимы, если ситуация все же предлагает возможность действовать. Таким образом, реакция на страдания – это форма исследования того, что личность реально может предпринять перед лицом военного нападения. Возникающие при этом ответы, равно как и те ответы, что отвергаются, сообщают нечто о природе социально-полевых отношений и о том, как в действительности работают институции и структуры – как в целом, так и в критические моменты, подобные блокаде.