Блокадные нарративы

Сочетание изъянов русской и советской культуры с человеческой слабостью – в частности, с неумением выйти за пределы эгоизма, немедленной личной выгоды или личного страдания – некоторым ленинградцам стало очевидно лишь по прошествии двух месяцев блокады. Уровень пайка снижался, реалии массового голода становились все более явными, а город подвергался интенсивным бомбардировкам с воздуха, но то худшее, что невозможно себе представить, было еще впереди. То ощущение, что будущее может оказаться хуже, чем настоящее, не мешало некоторым ленинградцам чувствовать, как страдание нарастает и, возможно, ведет к чему-то непереносимому, что может быть не временным эпизодом коллективных лишений, но надвигающейся катастрофой. Вечером 18 ноября 1941 года Анна Остроумова-Лебедева, сидя в постели, размышляла о городе и о войне: «Русский народ недаром терпит такие страсти и страдания. Он за последние годы огрубел, озверел, распустил себя во всем, распоясался вовсю, забыв бога, уничтожив его церкви, осквернив его алтари. Народ должен понести наказание и искупать свой грех, великий. Это время наступило»[148]. Воспринимая нераздельно религию и национальный характер, Остроумова-Лебедева настаивает на том, что страдание – константа русской истории: русские, стремясь разрушить религию, отбросили нормы цивилизации, которые дисциплинировали человеческую природу и смиряли человеческие слабости. Русский национальный характер слишком мало дисциплинирован и поэтому не может не быть источником страдания для всего народа. Боль блокады, обретавшая форму, могла быть смягчена лишь посредством расплаты за коллективные прегрешения, состоявшие в попрании фундаментальных норм цивилизации. В нескольких местах своего дневника Остроумова-Лебедева критикует государственных и партийных чиновников и людей вообще за то, что они вносят свой вклад в блокадные страдания, и дело тут не только в том, что эти люди русские, но и в том, что они просто люди со всеми слабостями, присущими человеческой природе, эгоистической по своей сути, – слабостями, которые русская культура не в состоянии компенсировать[149].

В том же ноябре 1941 года ленинградец по фамилии Беляков (его имя в архивных материалах не указано) записал в дневнике: это издевательство, что культурное, цивилизованное человечество могло развязать такую войну и причинить другим людям такую боль. Хотя он не говорил прямо о том, что значит цивилизованное поведение и почему оно так важно в борьбе за выживание, его замечания позволяют понять, что именно он считал порочным в той логике, которой руководствовались другие ленинградцы – включая облеченных властью – в своей реакции на тяготы военного положения. Этот перечень грехов деянием и недеянием включал следующие пункты. Постоянное сокращение пайка, которое приводило к недоеданию и первым признакам голода; так как Белякову не могла быть известна истинная причина нехватки продовольствия (данные об этом хранились в секрете), недостаток пищи заставлял предположить, что те, кто отвечал за это, не заботились о гражданском населении надлежащим образом, в противном случае они прилагали бы больше усилий, чтобы его прокормить. Следствием этого был дефицит спиртного для празднования двадцать четвертой годовщины Октябрьской революции. В этот день, имевший огромное символическое значение, «маленьким людям» дозволялись некоторые привилегии (например, дополнительный алкоголь) в качестве вознаграждения за верность и усердие в построении социализма – но не теперь, когда граждане должны были пожертвовать всем ради защиты родины. Казалось, причиной недостатка признательности по отношению к гражданам были не столько структурные проблемы (например, реальный дефицит пищи и спиртного), сколько неспособность или нежелание ответственных лиц должным образом позаботиться о своих подчиненных. В довершение ко всему брат его друга Сергея погиб в бою в августе, однако Сергей был извещен об этом лишь в ноябре. Власть не обладала достаточными навыками, чтобы организовать сообщение таких вестей в массовом порядке (как не справлялась она и с большинством других задач военного времени, таких как организация эвакуации или постройка защитных укреплений), и училась на ходу, однако это не всегда было очевидно горожанам. Запоздалое извещение родных и близких о гибели на фронте воспринималось одновременно и как недостаточная забота власти о населении, и как ее неспособность исполнять важнейшую для граждан функцию – и все это в критический момент крайне тяжелого положения, когда ленинградцы жертвовали здоровьем и жизнью, чтобы защитить Советскую Родину. Беляков не вспоминает при этом о русской культуре или советских институциях, подразумевая, однако, что народ в целом был не вполне готов выполнять задачи, наиболее важные для военного времени. И все это на фоне похолодания, сокращения пайков и появления первых жертв голода[150].