Блокадные после

Но до этого, в феврале закончит одну из своих «Северных элегий» («Ленинградских»): «Есть три эпохи у воспоминаний». (Хотя первый замысел относится к 40-му году, тогда же, когда начинается Поэма. «Я поэт 40-го года»). «И вот когда горчайшее приходит: /Мы сознаем, что не могли б вместить/То прошлое в границы нашей жизни, /И нам оно почти что так же чуждо, /Как нашему соседу по квартире, /Что тех, кто умер, мы бы не узнали, /А тех, с кем нам разлуку Бог послал, /Прекрасно обошлись без нас – и даже /Все к лучшему…» Преодоление памяти о своей личной драме, связанной с Гаршиным, чтобы дальше жить.

Работа над Поэмой начнется теперь со Второго посвящения, обращенного к памяти Ольги Глебовой-Судейкиной. Она начинала Поэму в 1940-м, разбирая в своей комнате доставшийся ей на память Ольгин сундук (как его называли «Сундук флорентийской невесты», с несколькими отделениями для приданого), перечитывая письма Ольги и Всеволода Князева. Ольга умерла в Париже в январе 1945-го. Спустя четыре месяца в мае Ахматова узнает о ее смерти.

Видимо, оказалась нужна конкретная человеческая история, чтобы вернуться к Поэме. Вместо линии Гаршина – история Ольги. (Как спустя несколько месяцев в начале 1946-го года после встречи с Исайей Берлиным – появится Третье посвящение, что даст Поэме новые оттенки смысла). Ее двойник, подруга ее молодости, времен «Бродячей собаки». Талантливая актриса и художница, запутывавшаяся в своих страстях и увлечениях. Это с ней когда-то в 1921-м на Смоленском кладбище они так и не смогли найти могилу погибшего из-за любви к ней Вс. Князева. Прошедшая свои круги муки и страдания здесь, в Петрограде, и там, в эмиграции, полунищая, почти юродивая, разводившая птиц и поклонявшаяся Богородице, умиравшая в полном одиночестве от чахотки в Париже в госпитале Бусико[39].

«Ты ли, Путаница-Психея, /Черно-белым веером вея/ Наклоняешься надо мной…» Психея – роль Ольги в пьесе, написанной Юрием Беляевым «Путаница» ровно 100 лет назад – в 1840-м году.

Психея – душа женщины в ее непростых отношениях с людьми, миром. О запутанности в понимании своего пути. О чаше страданий и унижения, которую Иисус просил Господа пронести мимо. О невозможности ее миновать. «Молодость наша» – рифмуется с – «чаша». Миновавшая Его чаша… Только молодости – грешной, эгоистичной, погруженной в свои страсти – кажется, что ее можно миновать… Никто ее не минует. Миновать ее – как в глине найти чистое пламя, как найти подснежник в могильном рву.

Все они ее не миновали, и Ольга в том числе, да и она сама.

По возращении в Ленинград Ахматова, вернувшись к Поэме в новой редакции, читает ее в своем кругу, по-прежнему чаще всего не получая понимания. Но настойчиво возвращается к ней. Поэма живет с ней как наваждение вплоть до последнего года ее жизни. (Впервые целиком будет опубликована после смерти Ахматовой в 1974-м). Начиная Поэму, говорила: «Я – поэт сорокового года». «Из года сорокового/ Как с башни на все гляжу…» Казалось, что именно в том году она обрела некую высоту понимания мира, высоту, которая определила ее оценки происходящего. В том числе и событий, связанных с осадой – как она называла блокаду, – города.

Город присутствует в ремарках и в самом к тексте Поэмы, начиная с Первой части, относящейся к 13-му году: Петербург, «старый город Питер», с называнием нескольких конкретных мест, площадей и улиц: Фонтанный дом, Галерная улица и Летний сад, Мальтийская капелла, что на Садовой в Пажеском корпусе, коридор Петровских коллегий – Университет, Марсово поле, эрмитажные залы и Волково поле. Он живет, перетекая в ее сознании из прошлого в будущее: вот дом Адамини в 1913 году, а в ремарке: «В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942-м год». Она видит город в день своего рождения, видит его издалека, из Ташкента: «Белая ночь 24 июня 1942 г. Город в развалинах. От Гавани до Смольного все как на ладони. Кое-где догорают застарелые пожары. В Шереметевском саду цветут липы и поет соловей. Одно окно третьего этажа (перед которым увечный клен) (это окно комнаты Ахматовой – Н.П.) выбито и за ним зияет черная пустота. В стороне Кронштадта ухают тяжелые орудия. Но в общем тихо». Она умеет не только видеть свой город, но и слышать его…

«Поэма без Героя» заканчивалась Третьей частью – Эпилогом с первоначальным эпиграфом: «Городу и Другу». Писала о блокадном городе, как о живом человеке: «Ты крамольный, опальный, милый, /Побледнел, помертвел, затих. /Разлучение наше мнимо». Она почти физически ощущала себя частью Города: «Тень моя на стенах твоих/ Отраженье мое в каналах, /Звук шагов в эрмитажных залах…» «Мне казалось, за мной ты гнался» (это о своей эвакуации: она улетает, а город настигает, не отпускает ее)… «Ты, что там погибать остался». – Он погибал в блокаду, ее Город. Как погибали отданные на муку голодом люди.

Исаакиевская площадь. 1944. Литография, 42×33.