Блокадные после

Представление сослуживцев отца Милы Аниной о том, что блокадный Ленинград был тылом, в котором женщины и дети могли чувствовать себя в безопасности, и за нее они должны быть благодарны солдатам-«победителям», выглядит показательной в смысле дискуссий о том, как блокадный Ленинград и во время войны, и после нее могла воспринимать Большая Земля. Сама Мила Анина, которой было слишком мало лет, чтобы она могла работать в блокадном Ленинграде, встает на сторону своего воображаемого сообщества боли, состоящего из женщин-матерей, стариков и подростков, которые «под бомбами и снарядами одевали, обували, кормили, делали разное вооружение для фронта не покладая рук, сутками, практически без передышек» и тем самым определили победу тех, кто «нюхал порох». С точки зрения Милы, «благодарность за общую Победу» – это именно тот дар, что оказался украден у этого сообщества и, прежде всего, у всех блокадных матерей [Пожедаева 2017: 173]. Чувство несправедливости за то, что это «страдание» и «вклад» оказались не признаны, смешивается с чувством личной обиды и ревности: так, Мила противопоставляет блокадных матерей «фронтовым теткам ППЖ», возлагая на последних вину, «что по их прихоти огромное количество детей осталось без отцов» [Пожедаева 2017: 170]. Чувство «униженности» и «вины», которые Мила Анина испытывает в конце концов, оказываются главным следствием такой вторичной травматизации: она одновременно возбуждает протест, создавая отчетливую нарративную рамку, и угнетает, потому что этот протест потенциально никем и никогда не будет услышан.

При всем своем негативном содержании вторичные травматизации Милы Аниной создавали стройную систему координат, в которой она жила как послеблокадный субъект. Телесная боль как то, что делит сверстников Милы на детей-блокадников и детей-приезжих (а, возможно, ленинградских детей, но не голодавших); социальное расслоение как то, что дискредитирует Советское государство, размежевывая ленинградцев на блокадников, умирающих от голода, и «сытую блокаду», избавляющуюся от «отходов»; семейная «междоусобица», за которой скрывается глубокий конфликт в пережитом травматическом опыте, который не объединяет, а только разводит «нюхавших» и «не нюхавших порох», воевавших отцов и умиравших от голода блокадных матерей и детей – все эти смыслы, появившиеся у Милы Аниной спустя шесть лет после снятия блокады Ленинграда, во многом определяли то, как она писала о блокадном прошлом. Однако эти три вторичные травматизации бессмысленно рассматривать без четвертой, которая служит кодой для всего повествования «Мемуаров».

Обнаружив зимой 1951–1952 года воспоминания своей дочери, отец Милы Аниной попытался уничтожить тетрадь, в которой Мила так подробно описывала свою блокадную и послевоенную боль. Как вспоминала девушка:

«Ну, вот – мои «мемуары» попали в руки отца… нашел! Боже, что было! Остервенелость! <…> Рвал, топтал ногами и кричал: «Дура! Дрянь! <…> Столыпинское отродье! Ты что, хочешь, чтобы нас всех из-за тебя посадили!..» Стояла столбом и с жалостью смотрела, как разлетаются по комнате листы и обрывки записей детских воспоминаний недетских событий, как топчут мою боль, мою военную и блокадную память, и цепенела от бессилия и обиды…» [Пожедаева 2017: 295]