Блокадные после

[Ушакин 2009] – Ушакин С. «Нам этой болью дышать»? О травме, памяти и сообществах // Травма: пункты: сборник статей / Сост. С. Ушакин и Е. Трубина. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 5–41.

[Физелер 2005] – Физелер Б. «Нищие победители». Инвалиды Великой Отечественной войны в Советском Союзе // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Под ред. М. Габовича. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 577–591.

[Ходжсон 2017] – Ходжсон К. Прорываясь сквозь барьеры времени и пространства во время блокады: Ольга Берггольц // Блокадные нарративы: Сборник статей / Сост., предисл. П. Барсковой, Р. Николози. М.: Новое литературное обозрение, 2017. С. 186–200.

[Яров 2012] – Яров С. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. М.: Центрполиграф, 2012.

[Caruth 1996] – Caruth C. Unclaimed Experience: Trauma, Narrative, and History. Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1996.

[Kirschenbaum 2006] – Kirschenbaum L. A. The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941–1995: Myth, Memories, and Monuments. New York: Cambridge University Press, 2006.

[Laub 1992] – Laub D. An Event Without a Witness: Truth, Testimony and Survival // Felman Sh., Laub D. Testimony: Crises in Literature, Psychoanalysis and History. New York: Routledge, 1992. P. 75–92.

[Sandomirskaia 2010] – Sandomirskaia I. A Politeia in Besiegement: Lidiia Ginzburg on the Siege of Leningrad as a Political Paradigm // Slavic Review. Vol. 69. № 2. 2010. P. 306–326.

Никита Елисеев Король Невского проспекта

Есть три подхода к истории. Один, наиболее естественный и простой, в то же время, самый не простой. Его сформулировал великий немецкий историк Леопольд фон Ранке: «Историк должен описать всё, что было…» Дать сумму фактов. Не мудрствуя лукаво. Есть другой подход к истории, с вульгаризацией которого нам пришлось столкнуться на самом высшем уровне. Подход Теодора Лессинга и Карла Поппера. Истории как науки не существует. Позади нас огромная груда фактов, та самая, о которой писал Ранке. Из этой груды мы извлекаем те, что подходят нашей концепции (или нашей политике), выстраиваем причинно-следственные связи, создаём некую картину прошлого, некую модель, если угодно, творим миф или легенду. Третий подход к истории, по всей видимости, самый правильный. Поэтому его трудно сформулировать. Скажем так, несмотря на грудообразность фактов, в их взаимосвязи всё же можно обнаружить некую закономерность, некая причинно-следственная связь не может не быть в случившемся так, а не иначе. Да, конечно, точности истории как науки мешает однократность, уникальность, безальтернативность прошлого. Историческое событие неповторимо, индивидуально, на то оно и историческое событие, а не социологический факт, но тем не менее оно подлежит более или менее точной верификации.

Это историософское вступление кажется мне необходимым на конференции, посвящённой блокаде. Потому что два первых подхода – самые распространённые по отношению к этому уникальному историческому событию. Разумеется, самый мощный и самый удачливый подход: второй. Удалось создать и закрепить в сознании и подсознании вполне мифологический, легендарный образ: города-мученика, города-страдальца, города-героя. В нерасчленённом единстве весь город страдал, погибал от голода, холода, обстрелов, но… выстоял. Конечно, нельзя сказать, чтобы этот образ был ложен. Миф и легенда никогда не могут быть целиком и полностью ложны. На каких-то важных фактах они зиждутся. Вовсе без фактов никакую легенду создать нельзя.

С другой стороны, добросовестными, тщательными исследователями собирается такое количество фактов, которое расшатывает эту легенду, обнаруживает в ней тёмные углы. Конечно, можно сказать, что это мелочи и надо отсечь главное от неглавного – в этом-то, мол, и состоит задача историка, восстанавливающего образ прошлого. Тем не менее главное расшатывание легенды идёт по части нерасчленённого единства. Выясняется, что единства в блокадном Ленинграде не было. Были контрасты. Резкие, убийственные. Настолько убийственные, что их не хотелось фиксировать. Если эти контрасты и фиксировались, то только в самых честных, самых отчаянных воспоминаниях блокадников и то… на обочине главного повествования. Если же говорить о художественном воплощении этих контрастов, то его просто не было, этого воплощения. Дело было не только в жёсткой советской цензуре, но и в… самоцензуре. Об этом, то есть о фантастическом имущественном расслоении в выголоженном, вымерзшем городе, было совсем мучительно писать и вспоминать. Тем не менее один человек рискнул. Художник и поэт, писатель, ученик Филонова, Павел Зальцман это сделал. Вот это его стихотворение: