Блондинка. Том I

— Благодарю, милочка, — сухо сказал преподаватель. И жестом попросил ее сойти со сцены. Норма Джин подняла глаза от тетрадки.

— П-пожалуйста!.. могу я начать сначала? — В зале послышались смешки. — Мне кажется, я смогла бы сыграть Эмили. Я з-знаю, я — Эмили!

Если б я могла сбросить с себя одежду! Если б могла предстать перед ними голой, какой меня создал Бог, может, тогда… тогда они бы увидели меня?

Но преподаватель был непреклонен. И сказал голосом преисполненным иронии, чтобы другие, любимые его ученики, могли насладиться его остроумием:

— Гм… Так это у нас Норма Джин? Благодарю вас, Норма Джин. Но сомневаюсь, чтобы мистер Торнтон Уайлдер вот так видел Эмили.

И она сошла со сцены. Лицо горело, она изо всех сил старалась сохранить остатки достоинства. Как в фильме, где по ходу действия тебе полагается умереть. Пусть умереть, но ты должна сохранять достоинство.

Она пробовала поступить в хор девочек. Она знала, что может петь, знала!Она всегда пела дома, очень любила петь, и собственный голос казался ей таким мелодичным, и разве не говорила Джесс Флинн, что ей надо учиться петь профессионально? У нее сопрано, она в этом просто уверена. И лучше всего ей удавалась песенка «Все эти глупости». Но когда руководительница хора попросила ее спеть «Песню весны» Джозефа Рейслера, которой прежде она никогда не слышала, она уставилась на ноты невидящими глазами. Тогда женщина уселась за рояль, наиграла мелодию и сказала, что будет аккомпанировать Норме Джин. И Норма Джин, растерявшая всю свою уверенность, запела — бездыханным, дрожащим, совершенно не своим голосом!

И спросила, может ли повторить попытку.

Во второй раз голос ее несколько окреп и звучал лучше. Но ненамного.

Руководительница хора отказала ей, впрочем, очень вежливо:

— Может быть, на следующий год, Норма Джин.

По заданию преподавателя английского языка и литературы мистера Хэринга она писала сочинения о Мэри Эдди Бейкер, основательнице «Христианской науки», об Аврааме Линкольне — «величайшем президенте Америки», о Христофоре Колумбе — «человеке, который не боялся странствий в неведомое». Она показывала мистеру Хэрингу некоторые из своих стихов. Аккуратно выведенные синими чернилами, они красовались на листках неразлинованной бумаги.

В неба я гляжу синеву —
Знаю, никогда не умру!

Знаю, ни за что не умру,

Если я тебя полюблю.
Если б люди на земле разом все,
Если б каждый на земле человек.
Вдруг сказали разом все:
«Я люблю!»
Пусть так будет навсегда и вовек!

Бог говорит: «Люблю тебя, тебя, тебя, и всех!»

И это правда, это так!
И Нелюбовь есть Грех!

Мистер Хэринг неуверенно улыбался и говорил ей, что стихи «очень хороши — да и рифма вполне приличная!» — и Норма Джин так и заливалась краской от удовольствия. Ей понадобилось несколько недель, чтобы наконец решиться и показать учителю стихи — и вот, такая награда! А у нее еще столько стихов! У нее есть стихи, которые давным-давно, молоденькой девушкой, написала ее мать. Еще до замужества, когда жила на севере Калифорнии.

Рассвет в тумане красный,
День в полдень голубой.
И вечер — в желтых красках.
А после — ничего.

Но мили искр звездных

Зажгли над головой
Пространства Серебряны,
Страны неведомой [31].

Эти стихи мистер Хэринг читал и перечитывал, сосредоточенно и недовольно хмурясь. Нет, она точно сделала ошибку, показав их ему! И сердце у Нормы Джин вдруг застучало, забилось, словно у испуганного кролика. Мистер Хэринг был очень строг с учениками, и это несмотря на свою относительную молодость. Было ему двадцать девять. Тоненький, как проволочка, мужчина с песочного цвета, уже начавшими редеть волосами. Ходил он, немного прихрамывая, — результат какой-то травмы, полученной в детстве. Он был женат и из кожи лез вон, чтобы прокормить семью на скромную учительскую зарплату. Он немного напоминал Генри Фонду в фильме «Гроздья гнева» — с той разницей, что был гораздо более хилым и менее обаятельным. В классе он редко пребывал в веселом расположении духа, был подвержен приступам сарказма. С мистером Хэрингом никогда не знаешь, чего от него ждать, что он может сказать и как отреагировать. Одна надежда — вызвать у него хотя бы улыбку.