Блуд на Руси (Устами народа) - 1997

Пришлось ли отцу Григорию, среди его многочисленных подвигов при дворе, явить и чудо изгнания блудного беса из самой царицы, нам, к сожалению, не дано узнать из непосредственных свидетельств. Сам же старец отзывался на этот счет чаще намеками... Зная крайне чувственный характер Александры Федоровны, можно и без заверения о. Григория предположить,что царице приходилось порою страдать от блудного беса, ища избавления от оного в освящающих объятиях великого Чудотворца.

На половую возбудимость царицы обратил внимание и биограф ее Вл. Канторович, отмечающий в своем труде «Александра Федоровна Романова», что прожив двадцать лет с мужем, она не перестает быть во власти эротических воспоминаний и образов, которые порой вытесняют все остальное. По мнению Канторовича, она знала об измене мужа с фрейлиной Анной Вырубовой, но ее рассуждения на эту тему поражают своей противоестественностью. Цинизм, атрофия нравственного возмущения, последняя степень равнодушия к своему собственному достоинству — только этими причинами объясняет Канторович поведение царицы, не допуская, впрочем, мысли о физической связи ее с отцом Григорием...

О том, что Распутин считался целым рядом лиц, не поддавшихся внушаемой им святости, определенным шарлатаном, актером-фигляром, выступавшим в роли Чудодея, об этом так же хорошо известно, как и о притче во языцах, какой служил сам старец в последние годы царствования Романовых. Все заставляет думать, что и вправду это был крайне талантливый и крайне искусный, несмотря на свою доморощенность, актер-самородок, понимавший не только сценическую ценность броского костюма мужицкого пророка (всех этих вышитых рубах цвета крем, голубых и малиновых, мягких особых сапог, поясов с кистями и т.п.), но и ценность особой, подобающей божественной речи.

Актером называет и как актера трактует Распутина прекрасно знавший его С.П. Белецкий (директор Департамента полиции) в своих записках. Говоря о той поре жизни Распутина, когда последний решился стать не монахом, как хотел того раньше, а странником и святошей-юродивым, что было более ему по душе и скорей подходило ко всему складу его характера, Белецкий пишет: «Очутившись в этой среде в сознательную уже пору своей жизни, Распутин, игнорируя насмешки и осуждения односельчан, явился уже, как «Гриша провидец», ярким и страстным представителем этого типа, в настоящем народном стиле, будучи разом и невежественным и красноречивым, и лицемером и фанатиком, и святым и грешником, аскетом и бабником, и в каждую минуту актером».

В своей беседе, под влиянием вина, Распутин унижался порой (словно и вправду актер-забулдыга!) и до скотской речи, непристойной его высокому призванию, — об этом знает целый ряд свидетелей его кутежей до бесчувствия, до буквального положения риз. И недаром, когда он хотел импонировать, ему приходилось быть сдержанным в предательском вине... и он даже пытался вести беседы в духе своих размышлений.

Здесь рядовой истолкователь тайны Распутинского влияния может смело, пожалуй, поставить точку, считая в общих чертах эту тайну разоблаченной: Распутин — гипнотизер, шарлатан, актер-лицемер, развратник-христолюбец, импонирующий сексуально в нравственно-шаткой сфере, где половой гипноз легко находит жертв среди ханжей-дегенератов и т.п. Мы, однако, вряд ли можем так легко удовлетвориться приведенными здесь данными. Были при дворе Романовых и до Распутина всевозможные гипнотизеры и актеры в жизни, искушенные в ролях пророков и святых, но никто из них не только не сумел добиться положения, равного Распутинскому, но и помыслить об этом не смел, довольствуясь лишь теми крохами, какие падали им в рот с высочайшей трапезы.

В Распутине — опять-таки — не только сосредоточивались все те данные, какими, каждым в отдельности, обладали порой временные или постоянные фавориты Романовых, но — что неизмеримо важней — заключалось нечто специфически ему свойственное, нечто или чуждое его соперникам или мало у них развитое, нечто, обеспечивавшее Распутину выдающийся успех влияния, что называется, наверняка. Это нечто состояло в чем-то абсолютно настоящем у Распутина, примешивавшемся к наигранному у него и обусловливавшем для нервно-неуравновешенных и слабовольных людей какую-то непререкаемо-импонирующую правду.

В чем же заключалось это колдовское нечто у Распутина? это настоящее у него? эта его подлинно сокровенная тайна?

Ответ на этот вопрос скрывается в сущности первичного драматического феномена.

До тех пор, пока мы будем относиться к актерству Распутина с привычной современному обывателю вульгарной точки зрения, мы мало подвинемся в разрешении интересующего нас вопроса. Но как только мы вспомним о первоначально-культовом значении «маски», в смысле личины божества, надевавшейся служителем его в целях посильного само- отождествления с ним, мы сразу же подойдем к той точке зрения, с которой тайна Распутина, и в частности тайна его лицедейства, получает должное освещение...