Блудное чадо

Ивашка врать умел – всякий, над кем множество начальников, обучается этому искусству легко и даже радостно, а у Ивашки в придачу жизнь складывалась причудливо, врать приходилось много. Ему и четырнадцати не было, когда, не выдержав отцовских строгостей, он сбежал из дома и оказался у бабкиной сестры. Она жила на Неглинке, а там было царство зазорных девок, которые пригрели смышленого и услужливого парнишку. Его способность к языкам обнаружилась случайно – когда он, с четверть часа потолковав с немцем, тайно приехавшим выбрать себе зазнобу, сперва махал руками и чуть ли не блеял по-овечьи, но потом, повторяя наугад немецкие слова, достиг понимания. Потом, лет в шестнадцать, он пошел в услужение к немцу-живописцу. Всякий, кто в услужении, врет не задумываясь. В Посольском приказе тоже по-всякому приходилось выкручиваться. Так что Ивашка был готов нести любую чушь – лишь бы на пользу розыску.

Беда была в том, что говорить с ксендзами следовало самому старшему – Шумилову, а он врать не любил. Да это у него и на лбу было написано – прям и не склонен юлить.

Решили начать с костела Святого Креста, что в Краковском предместье. Костел принадлежал братьям-лазаристам. Они как будто не иезуиты, и у ксендза можно выяснить немало любопытного о католических коллегиях – не только похвалы услышать, но и про всякие неурядицы узнать.

Проводив Шумилова и убедившись, что ксендз пригласил его в свое жилище, Ивашка с Петрухой встали у костела, чтобы потаращиться на проезжающие кареты и проходящих мимо женщин.

Женщины тоже на них поглядывали – да и немудрено, оба были недурны собой, в особенности Петруха. Он уже привык к тому, что его считают красавцем, и стоял гордо, развернув широкие плечи и опираясь на рукоять карабели; еще не всякий пан, из которого польский гонор так и прет, мог бы с ним сравниться.

Варшава, которую шведы в войну разорили основательно, оживала; шляхетство, прятавшее семьи в глуши, возвращалось; купцы везли новые товары. Жизнь налаживалась!

Ивашка с Петрухой перешептывались, обсуждая красивых полячек, входивших в костел и выходивших из костела. Им понравились оживленные личики, белизна и румянец которых были удивительны – как если бы красавицы не пользовались румянами и белилами. Московские понятия о красоте включали в себя румянец свекольного оттенка, порою и наводимый именно свеклой, неестественную белизну и угольно-черные брови, причем уголь для них брали прямо из печки. Такая отчаянная раскраска, да еще многослойная одежда, совершенно скрывающая стан, уравнивали двадцатилетнюю юную купчиху с пятидесятилетней боярыней, тем более что шею было принято тщательно закрывать. Варшавская красота была иной – женщины считали долгом казаться юными и бойкими, а нежные белые шейки и неглубокие вырезы на груди просто притягивали взгляд.

Вдруг подскочила к Петрухе прехорошенькая паненка, в забавной бархатной шапочке на белокурых волосах, синеглазая, в короткой черной пелеринке, которую она придерживала на груди белейшей ручкой, украшенной тремя знатными перстнями, и в зеленой юбке. Ростом она была – как дитя лет двенадцати, но вся повадка – словно у молодой и уверенной в себе женщины, большой насмешницы и проказницы.

– Поздравляю пана! – сказала она Петрухе и, без всякого стыда взяв его за руку, втиснула в ладонь бумажный лоскуток. Потом, подмигнув, убежала, замешалась в толпу горожан.

Ивашка с Петрухой от такой скорости ошалели.

– Глянь, что там! – опомнился Ивашка. И Петруха с изумлением уставился на записку.

– Читай ты, – сказал он. – Я по-письменному еще не разбираю.

– «Если пан и впрямь такой благородный рыцарь, каким выглядит, он не побоится прийти после заката солнца, как будет темнеть, на берег Вислы, туда, где ворота королевского замка», – прочитал Ивашка. – Это что за чертовщина?

– Это меня полакомиться зовут, – сообразил Петруха.

– И что, пойдешь?

– Хм… Ну… сколько ж можно поститься?! – воскликнул Петруха.

– Тихо ты! А если старая кляча?

– Знаешь, братец, я столько дней бабьего мяса не видел, что мне теперь и старая кляча сойдет, – честно признался Петруха.

Глава седьмая

Королевский замок, великолепное здание, гордость Варшавы, лежал в развалинах. Не весь, кое-что уцелело, но восстанавливать такое огромное строение – дорогое удовольствие, и у Яна-Казимира просто не было пока на это денег. Как оно обычно бывает, в развалинах дворца поселились всякие подозрительные людишки. Ивашка и Петруха знали об этом, сильно подозревали, что «благородного рыцаря» заманивают с какими-то дурными намерениями, но обоим страх как хотелось узнать, что собой представляют полячки при более близком знакомстве.

Но рассказывать Шумилову при записку было опасно – посмотрит тусклыми глазами, сморщится, и ощутишь себя последним дурнем, которых ложку мимо рта проносит.

Сообразительный Петруха догадался, как сбежать от начальства.

Когда Шумилов вышел от ксендза и махнул подчиненным рукой, чтобы шли за ним, Петруха, пройдя два десятка шагов, удержал Шумилова и прошептал:

– Ты, Арсений Петрович, ступай, а мы с Ванюшей здесь побудем.