Блудное чадо

– Родственник, – чтобы не объяснять, как случайная встреча сподвигла обоих на побег, ответил Воин Афанасьевич.

Ему очень не хотелось тащиться непонятно зачем наверх, в зал «Под головами», разговаривать с женщиной, чего-то от нее добиваться. Он, как многие московиты, жил в мужском обществе, а поскольку не имел жены, то и при всем желании не мог бы вспомнить, когда в последний раз говорил с существом, носящим летник, душегрею и длинные волосы.

Но ослушаться пана Янека он не смел – пан Янек выполнял поручения отца Миколая, а от этого отца Миколая во многом зависела придворная карьера Ордина-Нащокина-младшего.

Но наверху, в зале, он покраснел от стыда.

Баронесса с большим любопытством наблюдала, как расхаживает перед «аррасами» Васька Чертков.

Он то подходил поближе, то отступал и водил правой рукой перед собой, описывая дуги и волнистые линии. При этом губы его шевелились, как если был он произносил то «О-о-о!», то «А-а-а…»

– Что это с ним? – шепотом спросил пан Мазепа.

Воин Афанасьевич, понимая, что Васька ведет себя как юродивый, устремился к нему и хлопнул по плечу. Тот обернулся. Но, видно, Васька витал в каких-то совсем уж неземных эмпиреях, потому что в глазах и на роже не было признаков узнавания, он смотрел на Воина Афанасьевича ошалело, словно бы спросонья.

– Отчего у них все так ловко получается? – спросил Васька. – Отчего у нас в Оружейной палате мастера сидят – и у них не так ловко? А у этих – ну словно вот-вот к тебе сойдут и заговорят?

Очевидно, Ваську изумили фигуры на «аррасах» в человеческий рост.

– Иди отсюда, чтоб духу твоего тут не было, – тихо приказал Воин Афанасьевич. – Позоришь меня, негодник…

Васька даже растерялся. Как-то так вышло, что он никогда не видел Ордина-Нащокина-младшего сердитым. Испугавшись, что сейчас его будут ругать на все корки, Васька выбежал из зала.

Анриэтта еле сдержала смех.

Увидев Воина Афанасьевича, которого Мазепа к ней подталкивал, она немного испугалась – не узнал бы в баронессе ту женщину, которую встречал в Царевиче-Дмитриеве. Но Воин Афанасьевич старательно опускал глаза.

– Пани изволит любоваться «аррасами»? – спросил пан Янек и как-то очень ловко подвел свои тонкие белые пальцы под ладонь Анриэтты.

– Да, прекрасные шпалеры, – согласилась она.

– Я рад, что наши скромные шпалеры понравились столь высокородной и очаровательной пани.

Как и следовало ожидать, Мазепа припал губами к ручке.

– А я рада, что наконец смогла их увидеть.

– Пан Сайковский тоже до сих пор сюда не поднимался. Служба при его величестве на первых порах очень утомительна, столько всего нужно запомнить. Но теперь пан Сайковский уже может перевести дух и заняться тем единственным, ради чего стоит быть придворным, – продолжал пан Мазепа.

– Что же это такое? – подыгрывая ему, спросила Анриэтта.

– Ухаживать за дамами. Чем же еще должна быть занята голова молодого, холостого и попавшего в столь замечательное общество пана?

– Но, может быть, сердце пана Сайковского уже занято?

– Да, сердце пана Сайковского уже занято, – подтвердил пан Янек. – Тем больше оснований ухаживать за той прекрасной пани, которая его покорила, и целовать ее белые ручки.

Воин Афанасьевич уже научился слушать вольные разговоры между кавалерами и дамами, не слишком возмущаясь. Он удивился, услышав, что его сердце занято, но возражать побоялся – чтобы не показаться неотесанным деревенским остолопом.

Анриэтта уже поняла, к чему клонит пан Мазепа, – осталось лишь понять, для чего ему это надобно.

Такие интриги она и сама устраивала: прячась за спину влюбленной девицы или добропорядочной дамы, исполняла роль общей наперсницы и добывала порой очень полезные сведения. Но тогда речь шла о настоящей влюбленности, а воеводский сынок, кажется, даже не знает, что это такое. Тем занятнее будет понаблюдать за ловкими ходами пана Мазепы.

– Кто же эта счастливая пани? – спросила Анриэтта. И тут выяснилось, что из пана Янека получился бы незаурядный поэт. Впрочем, иезуиты в коллегиях и стихосложению обучали, придумывая всякие необычные задания для учеников, так что, будь у Мазепы под рукой бумага и перо с чернильницей, а также пять минут на размышления, он мог бы сочинить прелестный мадригал. Но он заговорил прозой:

– Эта пани могла бы позировать живописцу, который рисует Еву в райском саду, но Еву, которая уже задумывается о заветном яблочке. Она не дитя и знает, к чему приводит женское любопытство, но, прежде чем протянуть руку, она должна осознать силу своей красоты. Я прямо вижу эту картину: змей с лицом ангела шепчет ей на ухо, какие у нее изумительные белокурые кудри, как роскошно ее статное тело, как сияют ее синие глаза! Если распустить ее косу, волны золотистого шелка окутают ее стройный и округлый стан…

Тут их взгляды встретились, и Анриэтта поняла, что юноша не на шутку увлекся сочинительством. Глаза у него оказались выразительны, взгляд – настойчив, между женщиной и мужчиной уже затрепетали незримые струны, которые образуются от таких взглядов.