Блудное чадо

Мы, великий Государь, и сами о Тебе, верном Нашем слуге, попечалились, о приключившейся с Тобой такой горькой болезни и о жестоком оружии, пронзившем душу и тело Твое. Воистину велика скорбь Твоя! Еще скорбим о супруге Твоей, о пустынножительнице в доме Твоем, вырастившей в утробе своей горькую полынь, и сочувствуем двойному и неутешному ее плачу: первый ее плач от того, что не видит Тебя, Богом данного и законного своего супруга, перед очами своими каждый день; второй ее плач – об отторжении и разлуке – происходит от лютого и яростного зверя, единоутробного птенца ее, от нее беспричинно отторгнутого.

О, беспощадное насилие от темного зверя попущением Божиим и за наши грехи! Воистину, кроме упования на Бога, великий и неутешный плач остается для вас, супруга с супругою, лишившихся наследника единокровного от недр своих, утешителя и попечителя в старости, успокоителя почтенной вашей седины и примерного поминателя по отшествии вашем в вечные и благие обители.

Ты просишь нас Тебя сменить. По какому обычаю Ты решил подать такое прошение? Думаю, что от безмерной печали. Обесчещенным почитаешь себя? Но о славе, на небесах за терпение даруемой, помни. Лишенным всего видишь себя? Помни о богатстве небесном и о сокровищах, полагающихся за добрые дела. Потерял отечество? Но осталось отечество на небесах – Небесный Иерусалим. Сына потерял? Но Ангелы остались, с ними Ты возликуешь у Престола Божия и возвеселишься вечным весельем.

Не страшно упасть, страшно упавшему не встать. Так и Тебе надо от падения своего пред Богом – что ты в такое отчаяние впал – оправиться, встать и стоять крепко, и уповать на Бога, и дерзать, и во всем случившемся, в своей безмерной печали укрепляться безо всякого отчаяния, Бог с тобою есть и пребудет во веки и навек. Печаль вашу обратит вам в радость и утешит вас вскоре!

А то, что Твой сын измену совершил, то Мы, Великий Государь, его измену поставили ни во что. Мы понимаем, что это он не по своей воле содеял; Тебе он тяжелое горе, а себе вечное осуждение принес. И не ставь себе в вину, верный слуга Христов и Наш, дурость своего сына; Ты об этом не знал и с ним в единомыслие не входил, он, глупый, и у Нас, Великого Государя, тайно был – и не один раз, и Мы Тебе через него многие поручения передавали, а о яде таком под его языком и не знали, и Мы, Великий Государь, не удивляемся, что сын твой так плохо поступил: видно, что от малодушия это.

Он человек молодой, хочет все создания и творения Всевышнего на белом свете повидать. Как птица летает туда-сюда и, налетавшись вдоволь, вновь к своему гнезду летит, так и сын ваш вспомнит о гнезде своем родном, а сильнее всего – о душевной привязанности от Святого Духа во Святой купели, и к вам вскоре возвратится. И Ты, верный раб Божий и Наш Государев слуга, видя к себе Божию милость и Нашу Государеву отеческую милость, отложи свою печаль и верши Божии и Наши Государевы дела, как того обстоятельства требуют.

А Мы не только не выражаем недовольства Тебе за известный поступок твоего сына – даже мысли такой нет. А вихрей, исходящих от злых людей, и напастей мира сего тленного человеку не избежать, потому что по всему свету они рассеяны. Только бы человеку душой перед Богом не согрешить, а вихри свирепые, от людей исходящие, что они могут причинить без воли Божией?! Упование нам – Бог, прибежище наше – Христос, покровитель нам – Дух Святой».

Но прочитать это послание Ордин-Нащокин-младший никак не мог, а если бы и мог, не сразу бы его понял. Ибо причины своего бегства видел в ином – в невозможности ужиться с людьми глупыми и малограмотными, с преисполненными гордыни обидчиками и ругателями.

Поскольку весна уже была в разгаре, Анриэтте потребовались услуги сапожника – не для вида, а на самом деле. Она взяла с собой горничных, которых тоже следовало обуть соответственно погоде, и отправилась к Домонтовичу. Там ее уже больше недели дожидалось шумиловское письмо.

Потом, прочитав его ночью, Анриэтта едва себя по лбу не хлопнула. Мысль, что пришла ей в голову, была малость безумна, однако чем дольше Анриэтта поворачивала ее то так, то сяк, тем разумнее она казалась.

Пану Фальбовскому незачем было подсылать к Петрухе жившую в его доме то ли воспитанницу, то ли родственницу. Разве что он совсем умом повредился и стал находить удовольствие в убийствах незнакомых людей. Но вызвать на свидание совершенно постороннего человека, к тому же статного красавца (тут Анриэтта усмехнулась, вспомнив поцелуи), могла пани Фальбовская. Не для того, чтобы с ним миловаться, – а чтобы муж удостоверился, что у нее нет любовной связи с паном Мазепой, что зарождается связь с кем-то иным, и порешил мужчину, вся вина которого – в его привлекательности, и наконец угомонился.