Блудное чадо

Ивашка с Петрухой забрели в корчму «Маринино подворье», где им сказали: нечего искать пана Фальбовского по таким злачным местам, он, когда наезжает в Краков, останавливается у своей тетки по отцу, Малгожаты Фальбовской, что живет на Сапожной улице, там всякий покажет. Ивашка купил тут же, в «Маринином подворье», два «веретена» копченого и солоноватого овечьего сыра, к которому пристрастился в Кракове. Этот сыр, «осципек», был очень хорош к пиву, а веретенообразный вид позволял нарезать его круглыми ломтями, удобными для закусывания.

И до того было вкусно пиво с «осципеком», что Ивашка в один печальный день понял: если так дальше пойдет, то не удастся застегнуть на брюхе жупан. Но отказаться от удовольствия он никак не мог.

– Ну, пойдем поглядим, что там на Сапожной, – сказал Петруха. – Что за пан такой…

Им действительно показали дом пани Фальбовской, оставалось узнать, гостит ли у нее племянник или она его сто лет не видала.

Возле дома стояли две румяные белозубые паненки в хорошеньких меховых шапочках, шептались и тихо смеялись, прикрывая рты рукавичками.

– Это по твоей части, – сказал Петрухе Ивашка. – Ты с ними умеешь толковать.

Сам он до сих пор не понимал, как ему удалось уговорить Денизу сперва стать его подругой, а потом и венчанной женой.

– Гляди и учись, орясина деревенская стоеросовая.

Петруха направился к паненкам с самым что ни на есть гордым шляхетским видом, еще и «рогатывку» сдвинул набекрень, всем видом показывая: отступать неспособен, отказа у дам и девиц отроду не знавал. За время краковского житья он отрастил довольно длинные усы – было что подкручивать во время беседы.

Но, когда он остановился, смело глядя на паненок, одна из них ахнула и попятилась.

Ивашка, издали учившийся обращению со смешливыми паненками, немало удивился, увидев, как отступает товарищ, – сперва отступает, а потом и вовсе пускается наутек.

Догнал Ивашка Петруху уже у Марцианского костела.

– Ты чего это?..

– Я ее узнал! Это она меня в Варшаве ко дворцу заманила!

Глава двенадцатая

Дни шли, а в жизни Воина Афанасьевича ничего не менялось. Он отбывал часы службы, ходил с поручениями, присутствовал в Тронном зале, когда Ян-Казимир принимал послов курфюрста бранденбургского и датского короля, но ни для каких иных дел никому не был нужен. Отец Миколай забрал переводы государевых писем на польский язык, исправил ошибки (говорить по-польски оказалось куда легче, чем писать), похвалил за скорость – более о тех письмах не вспоминал.

А ведь Воин Афанасьевич с нетерпением ждал, что вот придет он в гости к старому ксендзу и тот скажет:

– Его величество премного благодарен, в письмах оказались сведения государственной важности, и пан Сайковский более не покоевый, а отправляется в составе посольства в Италию ради участия в многотрудных переговорах, где он, несомненно, хорошо себя покажет!

Вот такая была у воеводского сына мечта – и рассыпалась в прах. Но разве он не участвовал во встречах Афанасия Лаврентьевича то со шведами, то с теми же поляками, то с курляндцами? Разве не видел, как ловко ведет игру родимый батюшка? Разве не сумел бы вести игру точно так же, если не лучше?

Пытался он объяснить это отцу Миколаю, но тот лишь усмехался и сообщал, что все в воле Божьей.

Кроме того, он как-то спросил:

– Угодно ли пану посетить православный храм и причаститься по случаю светлой Пасхи Христовой?

Воину Афанасьевичу стало стыдно.

Был у него при себе серебряный образок, материнское благословение, Богородица с Младенцем. Этому образку он и молился, иногда вычитывая все, что помнил из утреннего и вечернего правила, иногда впопыхах забывая.

– Спросите у Янека, куда он ездит помолиться, – строго сказал старый ксендз. – Нехорошо ведь быть без всякой веры.

– Вы, отец Миколай, католик, как же вы мне советуете?..

– Католик, но не дурак, – отрубил отец Миколай. – Я могу произнести двадцать проповедей о превосходстве католической веры над православной, но вы, пан Войцех, взросли в православной вере, она – ваша, даже если вы не знаете богословских тонкостей. А вы их не знаете. И если я возьму верх в споре, вы мне этого не простите. Для чего вас разубеждать? Вам и так нелегко при дворе, я же вижу. А если в голове начнется сумятица… Нет-нет! К тому же я слишком люблю свою церковь и не желаю, чтобы по моей милости кто-то думал о ней плохо.

Это было Воину Афанасьевичу странно. Он знал, что любой православный батюшка, окажись он в таком положении, что должен давать советы молодому католику, так бы католическую веру изругал – камня на камне бы не оставил.

– Я не думаю о ней плохо…

Ксендз усмехнулся.