Блудное художество

До восхода оставалось часа два, не более. Архаров подумал - и велел ехать за Матвеем, может, еще удастся спасти раненого. Сам же потребовал к себе в кабинет пленника.

Пленник, как он и думал, оказался из мазов, из тех, что промышляют не в самой Москве, а окрест нее. До сих пор этот детина с московским обер-полицмейстером не встречался и понятия не имел, что столь значительная персона умеет орать на байковском наречии, применяя все его заковыристые словечки весьма точно.

Архаров велел позвать Сергея Ушакова и оставил его в кабинете с пленником, чтобы тот растолковал пользу немедленного и чистосердечного признания. Сам же отправился в мертвецкую, откуда за ним прислали.

– Ваша милость, не думали, не чаяли… - так встретил его смотритель мертвецкой Агафон. Этот крепкий старик жил тут же, при Рязанском подворье, выполняя еще и обязанности сторожа, и его сразу призвали для приемки троих свежих покойников.

– Что там у тебя?

– Ваша милость, я-то знаю - одежду повреждать не велено… я тряпицей лишь…

Старик был взволнован.

– И что ты сделал тряпицей?

– Харю ему протер, гляжу - а он баба…

– Кто - баба?

Агафон подвел обер-полицмейстера к лавке, где лежало тело в распахнутом армяке. Сажа с лица была кое-как стерта.

– Баба, и все при ней, я пощупал, ваша милость… И стриженая, без кос…

– Дожил ты, дед Агафон, покойниц щупать, - пошутил Архаров. На самом деле он был сильно озадачен - мало ему было недоразумений вокруг подвала, так еще и переодетая мужиком баба.

– Так одежду повреждать не велено…

– Посвети-ка.

Баба оказалась немолодая. То есть, в ее годы придворная особа была еще девицей на выданье, но крестьянка уже приближалась к роковому порогу, за которым получала звание старухи. Изношенное тело и худое жалкое лицо не вызывали более у мужчин приятного волнения, а когда этого у бабы нет - тогда уж точно старость.

Архаров проявлял к женщинам довольно необычное любопытство. Ему нравилось исподтишка на них поглядывать, отмечая уловки кокетства - смех, ужимки, игру веером. Как всякий здоровый мужчина, он был рад случаю заглянуть в декольте, рад увидеть ножку выше колена. В гостях у отставного сенатора Захарова он от души порадовался французским картинам: пейзаж красивого парка в модном аглицком стиле, к толстой ветке привязаны качели, на качелях девица раскачивается, высоко задирая ноги, так что видны подвязки. Но все женщины и девицы были для него, в сущности, на одно лицо. В свое время он не признал на улице Дуньку, выскочившую к нему из кареты. Теперь - наверняка не признал бы тех девиц, с которыми бывал близок в Санкт-Петербурге. Вот разве что запомнилось одно необычное личико, тоже, кстати, суховатой лепки, с выдвинутым вперед острым подбородком… Так, может, потому и запомнилось, что среди бело-розовых и кругленьких - диковинка?…

Однако эта покойница в армяке чем-то была знакома…

Архаров некоторое время вглядывался в ее лицо, чтобы убедиться - она именно та, кого он уже не первый день числит в покойницах, да только все руки не доходят разобраться с Демкой и Тимофеем.

Память ничего внятного не подсказывала, но похоже, что перед ним лежала Тимофеева жена. Не по приметам, а по чутью…

Он особо не всматривался в нее, когда гнал прочь от крыльца полицейской конторы, он просто полагал, что именно так она должна была объявиться - в заброшенном подвале, задушенная.

Ничего не сказав Агафону, он пошел прочь из мертвецкой.

– Клашку ко мне Иванова, живо!

Прибежал Клашка.

– Скачи ко мне на Пречистенку, разбуди и доставь сюда моего Ивана… стой! Пусть Сенька закладывает экипаж… Сенька, Иван, Сашка… - Архаров задумался, припоминая, кто еще из его дворни был с ним в тот вечер, получилось, что лишь эти трое. Опять же, домой после ночных проделок лучше возвращаться в карете, а не в седле.

Клашка убежал, а Архаров пошел обратно в кабинет.

Там Ушаков уже успел потолковать с пленником и внушить ему, в чем его выгода.

– Ваша милость, прикажите позвать писаря, он все доложит, как было, - сказал Ушаков. - Звать его Данилой Журавлевым, по прозванию Циглай, из коломенских мещан. Он, понятно, все без разбору валит на покойного Скитайлу, да только, ваша милость… он такое городит, что проверять придется…

– Ну и что он городит? - спросил Архаров, садясь за стол. - Станови его предо мной, Ушаков, да все свечи зажги.

– Божится, будто Скитайла прознал про клад с золотой посудой от кого-то из наших.

– Прелестно, - сказал, помолчав, Архаров. - Теперь ты сам говори, Циглай.

– Я, барин милостивый, от Скитайлы слыхал! У него дружок какой-то у вас тут, и он Скитайле наговорил, будто полицейские клад ищут, и чтобы Скитайла поглядывал, его на место наведут, а слам - пополам…

– Выходит, кто-то нас выслеживал для Скитайлы, чтобы знать, где мы розыски ведем? - спросил Архаров. - Ну, ловко… додумались, сукины дети… Что скажешь, Ушаков?

– Мудрено уж больно, ваша милость. Ведь что вышло? Мы из подвала, и ваша милость изволила говорить, что понапрасну туда лазили, а они - шасть в подвал, где заведомо ни хрена нет?