BLUE VALENTINE

Когда он глядел вперед, все представлялось столь темно и нерадостно, что он решил просто наслаждаться теперешней минутой, тем, что сидит, дышит, целуется. Больше ему не на чем было основать бытие.

Путешествие образовало зазор между жизнью до путешествия и жизнью после. Он никак не мог его залатать. Перепад климата лишь усугубил дело.

В Москве мела метель, весь город был завален снегом, который никто даже не пытался убирать.

Все началось, как очень часто, с Кирилла. Оксана разозлилась на его обманы, его безделье, его грубость. Со слезами в голосе кричала: “…Как я воспитала такого негодяя?!…” Захар был и свидетелем, и утешителем. Лишь судьей не был. И что? Через два часа они помирились.

— Я хочу, чтобы через десять лет он жил со мной, — объяснила Оксана.

— Через десять лет ты, может быть, сама не захочешь с ним жить — благодаря такому воспитанию, — сказал Захар в досаде на полную непоследовательность.

— Не тешь себя надеждами! — воскликнула Оксана. — Я знаю твое отношение к Кириллу, и ты уже не всегда даешь себе труд скрывать его!

Захар повернулся и ушел из дому.

Он знал, что останется в истории детоненавистником (все зависит от того, как представить его поведение, например, сегодня). И все потому, что он не мог относиться просто к некоторым весьма обычным вещам.

Монополия на воспитание лежала целиком на Оксане, все время подменяемая любовью, которая ничего не видит и не хочет знать. Кирилл — это все, это комплекс, это рана, это весь свет и смысл, это не обсуждалось. Никто не имел права сюда соваться, иначе как с выражением восторга. При легкой утомляемости, неумении просыпаться, расшатанных нервах — политика такова, что — ничего не знаю, ни во что не вмешиваюсь, все хорошо, я сама была такая же и еще хуже, он замечательный, все его хвалят. Быть им недовольным — это величайшая ересь и бестактность по отношению к Оксане.

Захар решил зайти (или “уйти”) к Даше. Дошел до ее дома и передумал. Пошел пешком через весь город, мосты, дворы и таким образом попал в некое знакомое ему место: Велозаводский рынок, Шарикоподшипниковская улица… Ничего за пять лет не изменилось. Всех усилий советской мафии не хватило, чтобы сделать из “Учколлектора” современный магазин или ресторан. Так и стоял он со своими убогими планшетами за стеклом — и не реклама, и не пойми что. И аптека как была, так и осталась аптекой. И книжный, и ателье на своем месте, и галантерея снова галантерея, уже один раз побывавшая кооперативом для ветеранов Афганистана. И булочная. И море телефонных автоматов с разбитыми стеклами. Скорее всего, это место ни одной душе было не нужно, так и стояло, словно оазис застоя. А они здесь жили, и тоже никому не были нужны…

Странно, он мог порвать с совком, с институтом, с друзьями. Он не мог порвать с ней. Он вернулся домой, как побитая собака.

— Ты считаешь себя обиженным? — встретила его Оксана. — А что я могла сказать тебе на твои слова? (Повторила свои в очень смягченной форме.)

Странно, что то же самое ей сегодня утром сказал Кирилл, обосновывая, что ничего, кроме “блин” он и не мог ей ответить. Тогда это ее очень разозлило (и выражение и обоснование).

Потом она рыдала. Теперь Захар знал, что она рыдает всегда лишь из-за ущемленной гордости. Он значил для нее не более, чем охранник в Прадо.

Так они проводили уйму вечеров. “Любопытно, — думал Захар, — на сколько нас хватит?”

Утром Оксана была совсем другая:

— Слушай, что я придумала: Юпитера нет, и все позволено быку, — мудрит она за кофе.

— Дул с пиру споро, — откликнулся Захар.

Подобным образом они развлекались, когда не ругались так, как описано выше.

Вечером он поехал на открытие лёшиной выставки в Беляево. Организовал Сергей Тененбаум — ради своих “метафизических” приколов. Он недавно тоже вернулся из Израиля и горел желанием чем-то заявить о себе на старой родине. Из искусства ему удалось сделать шоу из ряда случайных номеров, нанизанных на примитивную идейку шестого разряда: рождение — смерть, с закапыванием “гроба” в саду. Это было даже не языческое сжигание Купалы. Зато размах ужасал: танцы, песни, пантомима, нанятые артисты, телевидение. Картины из использованной женской ваты. Лёша здесь казался эрмитажным классиком. В конце Артист, Кабан, Паша и Тритон играли свою музыку. Около десяти их со скандалом отключили.

Между тем Захар выпил какую-то питерскую кислоту. Единственный запоздалый эффект был уже на обратном пути в метро. Захар вдруг понял: в мире нет никакой опоры, никто ни за что не отвечает и ни от чего не охраняет — ни мать, ни отец, ни друг, ни государство, ни даже Бог. Да, пожалуй, он лишился этого ощущения Бога, которое все-таки свойственно всему живущему: некоего покрова, надежности, уверенности в мире. Все может произойти из всего, как телята — из огуречных семян, жизнь уходит, и мир бледнеет и сворачивается на глазах, как небо у Иоанна. Наверное, так видят жизнь умирающие.

…Осень шла, а он все барахтался, все чего-то выбирал.

Надо иметь мужество утратить молодость и стать просто взрослым человеком. Вот и все.

XVII. НРЗБ