Блумсберийская красавица

Въ привязанности этой женщины всегда можно было сомнѣваться, также, какъ всегда можно было ожидать отъ нея какой-нибудь дикой выходки. Когда она обнимала руками шею супруга, то первымъ побужденіемъ его было защищаться изъ опасенія внезапнаго насилія. Когда она врывалась въ его комнату съ намѣреніемъ сдѣлать сцену, онъ нерѣдко встрѣчалъ ее съ улыбкой, думая, что визитъ жены вызванъ внезапнымъ, неукротимымъ порывомъ нѣжности. У такихъ лэди, какъ Анастасія, нерѣдко случается, что чрезъ десять минутъ послѣ страстныхъ поцалуевъ въ одну щеку, онѣ даютъ въ другую сильную, звонкую пощечину.

Цѣлую недѣлю Анастасія, какъ бы обновленная, только и дышала любовью. Вовсе не стараясь регулировать привязанность, она раскрыла всѣ источники своей страстной натуры и затопила маленькаго супруга такою страстью, въ которой онъ, милый утенокъ, захлебывался въ блаженствѣ, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, не безъ тревоги сознавалъ, что никакой смертный не можетъ служить достаточнымъ водоемомъ для такого изобильнаго прилива нѣжности.

Еслибы спросили его мнѣнія, то онъ посовѣтовалъ бы своей супругѣ взять примѣръ съ той заботливое школьной учительницы, которая выдаетъ ученику пирогъ по кусочку, такъ что пирога хватаетъ надолго.

Пирогъ Долли, такъ изобильно начиненный изюмомъ, такъ отлично испеченный, могъ бы доставлять удовольствіе на цѣлый годъ, но Анастасія была охотницей до толстыхъ, большихъ кусковъ!

Пока продолжалось это состояніе, оно было восхитительно. Вся его прежняя любовь возстановилась и изготовился огромный запасъ новой; сердце Долли было такъ полно, что едва не лопалось отъ радости. Долли была свойственна жадность; пока порывъ любви продолжался, онъ хотѣлъ упиться имъ, сколько можно больше. Если Анастасія оставляла комнату, Долли ждалъ ее, какъ преданная собачка хорошей испанской породи; услышавъ голосъ, онъ волновался опасеніемъ, что она, его красавица, какъ-нибудь случайно заговоритъ, а онъ пропуститъ мимо ушей эту мелодическую музыку.

Маленькій Долли совершенно обезумѣлъ отъ любви, которая волновала и тревожила его. А мистриссъ Икль, — я это слышалъ, — все еще жаловалась, что мистеръ Икль былъ холоденъ. Холоденъ! Да его дыханіе было раскаленный паръ и могло бы замѣнить паровую силу въ любомъ механизмѣ.

A какъ Анастасія держала себя? Нѣжно, очень нѣжно! Коршунъ, привыкшій питаться на поляхъ битвъ, и тотъ полюбилъ бы ее, и въ угожденіе ей, сѣлъ бы на растительную діету. И поведеніе, голосъ, образъ мыслей — все перемѣнилось; она казалась романическимъ, вдохновеннымъ существомъ, которое живетъ для другихъ и забываетъ о себѣ.

Разъ, вечеромъ, Долли сидѣлъ подлѣ камина, качаясь въ своемъ креслѣ и читая газету. Мистриссъ Икль, посмотрѣвъ на него нѣсколько времени съ страстнымъ восторгомъ, внезапно откинула свое шитье, бросилась въ нему и напечатлѣла поцалуй на его лбу. Потомъ, нѣсколько успокоившись, она возвратилась снова къ рукодѣлью и, казалось, стыдилась своего порыва. «Не могла удержаться, милый, вы были въ эту минуту такъ хороши!» вотъ единственное объясненіе, которое она дала. Она опять подошла къ нему и, играя его волосами, стала говорить ему свою исповѣдь и выражать раскаяніе.

— Любите вы меня, Долли? спрашивала она шопотомъ. — Прощаете вы меня, милый? Какъ вы добры, что не возненавидѣли свою упрямую, капризную Анастасію! Вы теперь вѣдь не сердитесь на свою свою жену, нѣтъ? A я была такая жестокая, самолюбивая, безумная! О, я увѣрена, что вы меня терпѣть не можете! Вы должны питать ко мнѣ отвращеніе и желать, чтобъ я умерла!

— О, моя милочка, прошепталъ Долли, заводя кверху свои добрые, замирающіе глазки.

— Не говорите этого, милый! Браните меня! Называйте меня гадкою, злою; я заслуживаю это! Я была такая жестокая, такая грубая! Браните меня, милый! Скажите, что я чудовище, что я змѣя! Пожалуйста, скажите, что я испортила всю вашу будущность!

— Дорогое созданіе! проговорилъ онъ; потомъ улыбнулся и взялъ ее за руку.

— Но теперь я сдѣлалась доброй, мой милый, великодушный Долли! — такою доброю, что едва ли вы узнаете Анастасію, прибавила она, говоря какъ невинное любимое дитя съ своей нянькой. — Я никогда больше не буду капризной, никогда! Теперь васъ будутъ баловать и нѣжить. О, добрый, великодушный Долли! И вотъ что еще, мой Долли: если когда нибудь вы опять увидать меня злою, то только напомните мнѣ, что я обѣщала васъ не раздражать, и я сейчасъ же сдѣлаюсь опять сіяющей какъ золото. Сдѣлаете вы это, Долли?

(Спустя около мѣсяца послѣ такого сладостнаго разговора, ему представился случай испытать на дѣлѣ, каково ея обѣщаніе, но она закатила ему такой ударъ по уху, что оно горѣло у него въ теченіе нѣсколькихъ часовъ).

Цѣлый день прошелъ въ такомъ воркованьи и милованьи. Долли жилъ въ какомъ-то полуснѣ, пробуждаться изъ котораго и не желалъ; онъ не думалъ ни о чемъ и ни о комъ, кромѣ своей милой Анастасіи.