Бобе Лее

При виде Блюмы замолкали
Утешить способ не искали.
Когда «без права переписки»,
Тогда серьезные дела
У Блюмы ни детей, ни близких,
Она совсем одна жила.
И кухня темная молчала,
Кивком на «здрасте» отвечала,
Вздыхала тяжко по утрам,
И на столе ей «забывали»
То творог, то бульон в бокале,
То заграничную тушонку,
А то с гусиным жиром пшенку,
Но, чтоб никто не знал откуда
Такие щедрые дары,
Была лишь Блюмина посуда
Для той рискованной игры.
Они не щедростью гордились,
А смелой выдумкой своей…
Вполоборота торопились
Налить — и в двери поскорей.
Когда «без права переписки»,
Тогда серьезные дела…
У Блюмы ни детей, ни близких
Там, в гетто вся семья легла.
А он… затем прошел войну,
Чтоб бросить так ее — одну…
Кто не вдыхал чердачной пыли,
Не знал романтики стропил,
А там какие книги были,
Что не смущал июльский пыл,
И ловко сев верхом на балку
За паутиною корзин,
Я в жизни в первую читалку
Ходил в чердачный фонд один.
Она совсем не торопилась.
Она не видела меня.
(за дымкой высвеченной пыли
лучами на закате дня).
И долго путалась в веревке,
Стропила не могла достать
В зеленой шелковой обновке…
И я никак не мог понять,
О чем она сейчас хлопочет,
Белье повесить что-ли хочет,
А может, рухлядь принесла
Тут свалка общая была,
И лазить детям запрещалось…
Я сполз за балку и прилег,
Мне было невдомек начало
Того, что я увидеть мог.
Но крик ударил в крышу громом,
И я оглох, и я ослеп,
И атакован целым домом,
Захвачен был чердачный склеп.
Был мною этот бой проигран,
И валерьянкой усмирен,
Я по ночам, бывало, прыгал
В горящий на ходу вагон…
Чердачный ход доской забили…
И вроде обо всем забыли…
Тогда я верил, что решили:
От книг, жары и душной пыли
Устроил я переполох,
А Блюма первая взбежала,
И Блюма первая спасала,
Я подвести ее не мог.
Но… в жизни разве дело в риске!
Молчала кухня, как могла.
Когда «без права переписки»,
Тогда серьезные дела!..

* * *