Бобо

— Слон! Слон!!! — И все они, обернувшись, замерли с открытыми ртами — почти голые, блестящие, счастливые, и внезапно, как если бы голос с неба скомандовал им броситься на меня, они метнулись к бортику, и вот я уже облеплен был весь мокрыми маленькими телами, и они карабкались по мне, как обезьянки бонобо, и еле удалось мне дотащиться вместе с ними до края бассейна и плюхнуться в воду, увлекая их за собой, и поплыть в облаке хохота и визга, и тот, который был Яшкой, держался за мое правое ухо так крепко, словно боялся потеряться. А когда я вылез, когда охранники увели детей (попрощавшихся со мной пять раз каждый) за ворота, где ждали их родители, когда убрали закуски и вынесли горячее, я увидел, как Толгат поднимает что-то с травы — маленькую игрушку, какие кладут в шоколадное яйцо, маленькую ярко-голубую машинку с номерной табличкой «LIVE!!!», — и кладет ее в свою котомочку.

Певицына подошла к одному из столов, взяла Кузьму за локоть и сказала:

— Ну что, тост?

— Подождите, Марина Романовна, — сказал Кузьма очень деловито. — Cперва подпишите мне, пожалуйста, подорожные, а то я чувствую, что после тоста ничего от меня не останется.

— Да, — сказала Певицына, — конечно.

И по какому-то наитию я осторожно пошел за ними к подводе и увидел, как Кузьма, похлопав Гошку по крупу, осторожно наклоняется к маленькой Марине Романовне и медленно целует ее, и сердце мое преисполнилось умилением и горечью, и я отвернулся, чтобы продышаться немного, и продышался, и вернулся к столам, и через несколько минут вернулись к столам Кузьма с Певицыной, тихие и спокойные, и Певицына взяла бокал и постучала по нему вилкою, и все обернулись, и она сказала, сияя темными глазами в лучистых морщинках:

— Ну, сначала, конечно, за наших мальчиков на Украине и за нашу скорую победу!

Глава 21. Иваньково-Ленинское

Лило страшно, и мчался к нам по улице Ленина — не разбирая дороги, разбивая резиновыми сапогами огромные свинцовые лужи — черный человек в черном огромном дождевике, и под дождевиком у него было тоже мокрое, черное, бьющее по ногам, и весь он выглядел так, словно только что вернулся с похорон или нас бежит на похороны вести. Не добежав еще до нашей подводы и до нас, несчастных и продрогших, он закричал тонким голосом:

— Отче! Отче! Отец Сергий! С вами ли отец Сергий?! — и, ни взгляда на меня не бросивши, кинулся к навесу над движущейся подводою и побежал следом за ней, уцепившись за боковые распорки и пытаясь заглянуть внутрь. Из-под навеса высунулся перепуганный Квадратов и тут же схватился за очки: ливень бил так, что они едва не свалились у него с носа.

— Что стряслось? — спросил Квадратов в ужасе. — Что случилось? Прибежавший зажал себе рот ладонью, затем на бегу поклонился Квадратову и быстро пробормотал:

— Отче, благословите.

Квадратов поспешно выполнил его просьбу и повторил:

— Да что же случилось? — и тут же крикнул Мозельскому, мокнувшему на козлах: — Владимир Николаевич, дорогой, остановите вы лошадей на минуточку!

— Мне совет ваш нужен, отче, — быстро и тихо сказал прибежавший человек, и я понял наконец, что передо мною очень молодой и очень растерянный священник. — Через двадцать минут мне молебен служить, мне вас Господь послал, еле дождался вас, навстречу побежал, уже обратно бежать надо…

— Да вы полезайте внутрь, ради бога! — воскликнул Квадратов. — Тут только теснота, вы не обессудьте, но мы подвинемся…

— Нет-нет, не успеваю, — отвечал священник, — сейчас говорить надо, не могу… Вы скажите мне, умоляю вас: мне как служить-то сегодня?

Рядом с головой Квадратова появилась голова Кузьмы. Квадратов смотрел на священника в полнейшем недоумении. Священник же вглядывался в его лицо с таким вниманием, словно искал откровения свыше. Через минуту он сказал упавшим голосом:

— Не можете… Я понимаю… Я понимаю, конечно. Ах я дурак, дурак, конечно, вы не можете, сам я идиот и вас в ужасное положение поставил. Как я мог… Я просто… Вы поймите меня, отец Сергий, если я за здравие скажу, а он… Как вы думаете, Господь же разберет своих, да? Простите, если я так просто и глупо… Но есть еще такое, что если я за здравие — прихожане мои, люди простые, скажут: «Поп душе дороженьку не проложил, на вечные муки обречь хочет…» Хуже некуда. А если я, не дай Бог, наоборот… Записки сегодня не подали ни одной. Ни одной! И не подадут… Я не жаловаться, я просто объясняю, почему я так по-свински… Вы простите меня, ради… А-а-а-а, — вдруг вскрикнул он тоненьким голоском, — стыдно! Побегу назад, побегу. Стыдно!

И священник помчался обратно по лужам, натянув на глаза свой огромный, блестящий черный капюшон и не замечая того, что ливень прекратился и что страшное, выпуклое небо теперь нависает над нами, словно собирается задавить нас своим жирным серым брюхом.

Квадратов выбрался из подводы. Следом за ним выскочил Кузьма, посмотрел на небо и одернул пиджак.

— Поехали! — крикнул он Мозельскому, и они с Квадратовым двинулись за подводою пешком. Растерянный, я пошел рядом с ними, прислушиваясь.

— Что это было? — спросил Квадратов в недоумении.