Бобовый король

Походка Андрэ, сокрушенного, поникшего, сказала Маркизу, что произошло.

Андрэ проклинал себя. Не так начал. Все не так. Забыл даже сказать насчет мсье Мишеля. Правда, он безбожник, советский... Все равно, Зази обожала новых людей.

Теперь, как нарочно, являлись слова убедительные, подходящие для Зази. Надо было сказать ей даже — люблю тебя, уйдем отсюда вместе, не расстанемся. Так, как изъясняются персонажи в старых романах.

Зази нравится это слово — любовь. Не сексуальное влечение, не притяжение тел или интеллектов, а именно любовь. Кинуться обратно и сказать ей... Андрэ остановился.

— Что с тобой?

— Нет, ничего...

Бесполезно... Ему послышался ее шепот, чужой шепот, шепот противного страха.

— Я домой, — сказал Андрэ.

— Я тоже, — кивнул Маркиз. — Слушай, ведь поздно! Ночуй у меня.

Андрэ последовал за Маркизом с смутной надеждой. Правда, вывеска «Аргус» на двери заставила Андрэ иронически хмыкнуть. Маркиз непохож на всевидящего. Но может быть, все-таки он посоветует, как быть с Зази, как вернуть ее.

Маркиз снял с аппарата трубку, спешит покончить с Зази. До Андрэ донесся скрипучий басок кондитера.

— Она в Бегинаже, мсье Эттербек. Домой? По-моему, не собирается. Что, гонорар? Пустяки, больших усилий не стоило. Сами назначьте сумму.

— Вы бы прижали его, — буркнул Андрэ.

Маркиз отмахнулся.

— Папенька кипит, — сказал он. — Единственная дочка. Поди-ка жениха ей присмотрел. Не тебя, разумеется. Ты не кисни, попытайся еще... Она не под замком пока что.

Да, орден полумонашеский, ворота открыты — известно и без «Аргуса». Вот если перейдет в монастырь, тогда все пропало. «Я еще недостойна», — говорит Зази. Дура!

Маркиз достал из шкафа толстую книгу, раскрыл, вытянул из нее, расправил на столе карту. Андрэ глянул через его плечо. Военные действия в Тюреннском лесу, в сорок пятом году.

Андрэ улегся на узком, жестком диване. Отвернувшись от лампы, горевшей на столе Маркиза, бранил Зази, кондитера и жениха, которого вообразил пузатым, в дорогой машине и старым — лет сорока.

16

— Меня она вряд ли послушает, — сказал я Андрэ. — Скорее тебя... Сказал бы прямо, что любишь ее. Конечно, если в самом деле любишь.

— Не знаю, — повел плечом Андрэ.

— Тебе виднее, — сказал я.

— Мне жаль ее, мсье Мишель.

Весь день мы укладывали цикорий, резали корнеплоды, задавали корм скотине, Андрэ подбегал ко мне урывками. Постепенно я получил подробный отчет о его злоключениях в Тонсе.

— А у вас, в Советском Союзе, тоже так бывает?

— На моих глазах не было, Андрэ. Видишь ли, у нас, как правило, у человека нет охоты прятаться от жизни за монастырской или какой-либо другой стеной.

— Почему?

— Наверно, потому, что у человека куда больше возможностей распорядиться своей жизнью.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, Андрэ. Проще всего, конечно, набить желудок. Рано или поздно ты сыт и больше ничего в тебя не влезет. А свобода, развитие духовное — совсем другое дело. Тут нет пределов. Но и задача сложнее. Тут у вас многим кажется, если человек волен проголосовать за ту или другую партию из пяти, из десяти — это и есть свобода. По-моему, удовлетвориться этим — значит остановиться на чем-то очень убогом. Важен результат для человека. И вот, если говорить о наших молодых, им незачем так бунтовать, как ты бунтуешь. Незачем тыкаться, плутать, — ведь большой кусок пути для них уже проложен, открыт. Они могут выбрать главное — свое место в жизни, свое дело в жизни...

— Им нравится коммунизм? Всем нравится? А я читал, что у вас тоже есть сердитые.

— Во-первых, коммунизма мы еще не достигли. А сердитые есть. Иначе и быть не должно. Сердитые на что? На то, что устарело, что мешает идти, путается под ногами. Если молодежь не спорит со старшими, то какая же она к черту молодежь! Ведь развитие жизни ускорилось сумасшедше, теперь за десять лет появляется больше нового, чем прежде за пятьдесят, за сто. Значит, больше всякого старья, всяких привычек летит на свалку. Но, конечно, не все старшие — консерваторы. Далеко не все.

— Вы сердитый, дядя Мишель?

— Да, — сказал я, смеясь. — Сердитый.

Мы далеко отошли от несчастной Зази. Мне даже досадно стало, — неужели Андрэ остыл, загорелся и остыл, и судьба девушки ему безразлична!

— Ты не бросай ее, — сказал я.

Вечером приехал Этьен. В пансионе получили очередную партию мебели и всякого оборудования. Этьен, Пуассо и Анетта хлопотали целый день в новом, только что пристроенном флигеле.

— Тебя ждут там в воскресенье, — сказал Этьен. — Ты не возражаешь?

— Нет.

— Публика там... Один показал себя... Тарелку разбил. Ему мясо с чесноком дали. Раскричался! Еврейское, мол, блюдо. Пуассо и тот теряет терпение. До сих пор они, по крайней мере, не скандалили.

Час спустя Этьен повторил все это Маркизу, нежданно прикатившему к нам на своей малолитражке.

Маркиз кивал, — он словно ожидал услышать что-то в таком роде. Я чуял — у него тоже есть новость, и поважнее. Расспрашивать он себя не заставил, — осушил две чашки кофе и рассказал, что было с ним на «Ландыше».