Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Она думала – с корреспондентом «Правды», других не воображая.

То был норвежец Пер Эгил Хегге, отлично говорящий по-русски, редкость среди западных корреспондентов в Москве. Вот он добыл где-то номер телефона и задавал вопросы: принимаю ли я премию? поеду ли в Стокгольм?

Я задумался, потом ходил за карандашом с бумагой, он мог представить, что я – в смятеньи. А у меня замыслено было: неделю никак не отзываться и посмотреть – как наши залают, с какого конца начнут. Но звонок корреспондента срывал мой план. Промолчать, отклониться – уже будто сползать на гибельную дорожку. И при старом замысле: всё не как Пастернак, всё наоборот, оставалось уверенно объявить: да! принимаю! да, непременно поеду, поскольку это будет зависеть от меня! (У нас же и наручники накинуть недолго.) И ещё добавить: моё здоровье – превосходно и не помешает такой поездке! (Ведь все неугодные у нас болеют, потому не едут.)

В ту минуту я нисколько не сомневался, что поеду.

Потом, давая ответную телеграмму Шведской Академии: «Рассматриваю Нобелевскую премию как дань русской – (уж не советской, разумеется) – литературе и нашей трудной истории».

Тут начали постигать меня неожиданности. Ведь как ни обрезаны с Западом нити связей, а – пульсируют. И стали ко мне косвенными путями приходить: то – упрёк, зачем это про трудную историю, вот и скажут, что мне дали премию именно по политическим соображениям. (А мне без трудной истории – и премия бы не нужна. При лёгкой истории мы бы справились и без вас!) Потом двумя косвенными путями одно и то же: не хочу ли я избежать шумихи вокруг моего приезда в Стокгольм? в частности, Академия и Фонд опасаются демонстраций против меня маоистски настроенных студентов – так поэтому не откажусь ли я от Гранд-Отеля, где все лауреаты останавливаются, а они спрячут меня на тихой квартире?

Вот это – так! Для того я к премии шагал с лагерного развода, чтобы в Стокгольме прятаться на тихой квартире, от лощёных сопляков уезжать в автомобиле с детективами!

По левой я ничего не ответил, – тогда стали и обыкновенной почтой приходить: от Нобелевского Фонда – телеграмма о том же: «постараемся найти для вашего пребывания более тихое и укрытое место», от Академии письмо: считают они, что «вы сами хотели бы провести по возможности спокойнее ваш стокгольмский визит», и они сделают всё возможное, «чтобы обезпечить вас оберегаемой квартирой. Позвольте добавить, что получатель премии вовсе не обязан иметь какие-либо сношения с печатью, радио и т. д.».

«По возможности спокойнее»! – отнюдь не хочу! «Не иметь сношений с печатью и радио»? – на лешего тогда и ехать?

Оборвалась храбрость шведов! – на том оборвалась, что решились дать мне премию. (Да уж какое спасибо-то, в семиэтажный дом!) А дальше – боятся скандала, боятся политики.

Да, им – так и надо, это – прилично. Но мой неисправимо лагерный мозг никак не ожидал. Идёшь-бредёшь, спотыкаешься в колонне по пять, руки назад, думаешь: только и ждут там услышать нас. А они – нисколько не ждут. Они дают премию по литературе. И естественно, не хотят политики. А для нас это не «политика», это сама жизнь.

Так шло – по одной линии. А по другой: через несколько дней после объявления премии мелькнула у меня идея: вот когда я могу первый раз как бы на равных поговорить с правительством. Ничего тут зазорного нет: я приобрёл позицию силы – и поговорю с неё. Ничего не уступаю сам, но предложу уступить им, прилично выйти из положения.

А – кому послать, колебания не было: Суслову! Отчего он так горячо меня приветствовал тогда, в фойе кремлёвской встречи? Ведь при этом и близко не было Хрущёва, никто из Политбюро его не видел, – значит, не подхалимство. Для чего же? Выражение искренних чувств? законсервированный в политбюро свободолюбец? – главный идеолог партии!.. Или присматривался, как меня обротать к партии?.. (Кстати, 4 месяца перед тем, в июле 1962, это именно Суслов вызвал В. Гроссмана по поводу отобранного романа: слишком много политики, да и лагеря понаслышке, кто же так пишет, несолидно. Твердел себе в кресле, уверен был: не понаслышке – никогда не будет, передушили. И вдруг такая радость ему – «Иван Денисович»!..) Запало это загадкой во мне на много лет, ни разу не разъяснилось. Но и не скрещивались больше наши пути. А теперь, в октябре 70-го года, меня толкнуло – ему! [15]