Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Бедный Лундстрем, у него открыто крупно дрожали руки. Он не желал оскорбить лауреата грубым отказом, а Ярринга не было, но (потом узнаю) посол запретил ещё что-нибудь от меня принимать после того наглого письма, не прочтённого им вовремя: – «Довольно с меня посредничества между Израилем и арабами, чтоб я ещё посредничал между Солженицыным и Академией». 14 лет уже служил Лундстрем в Москве, очевидно спокойно, и всеми нитями связан с ней, – а теперь рисковал карьерой под силовым напором бывшего зэка, не умея ему отказать. Отирая пот, нервно куря и всей фигурой, и голосом, и текстом извиняясь:

– Господин Солженицын… Если вы разрешите мне высказать своё мнение… Но я должен говорить как дипломат… Понимаете, ваше приветствие [17] содержит политические мотивы…

– Политические?? – совершенно изумлён я. – Какие же? Где?

Вот, вот, – и пальцами, и словами показывает мне на последнюю фразу.

– Но это не направлено ни против какой страны, ни – группы стран! Международный День Прав человека – это не политическое мероприятие, а чисто нравственное.

– Но, видите, такая фраза… не в традиции церемониала.

– Если бы я был там – я бы её произнёс.

– Если бы вы сами были – конечно. Но без вас устроители могут возражать… Вероятно, будут советоваться с королём.

– Пусть советуются!

– Но пошлите почтой!

– Поздно, может опоздать к банкету!

– Так телеграммой!

– Нельзя: разгласится! А они просят сохранить тайну.

Трудно достались ему 15 минут. Брал от меня, ещё с извинениями, заявление в посольство (об отправке письма). Предупреждал, что может и не удаться. Предупреждал, что это – последний раз, а уж нобелевскую лекцию ни в коем случае не возьмёт…

Безжалостно я оставил ему свою речужку, ушёл.

А оказалось: на собственные деньги, потративши свой уикенд, он частным образом поехал в Финляндию и оттуда послал.

Вот он, европеец: не обещал, но сделал больше, чем обещал.

Впрочем, совесть меня не грызёт: те, кто держат голодовку во Владимирской тюрьме, достойны этих затрат дипломата.

Обидно другое: фразу-то выкинули, на банкете её не прочли! То ли – церемониала стеснялись, то ли, говорят, опасались за меня. (Они ведь все меня жалеют. Как сказал шведский академик Лундквист, коммунист, ленинский лауреат: «Солженицыну будет вредна Нобелевская премия. Такие писатели, как он, привыкли и должны жить в нищете».)

Этот мой необычный – нобелевский – вечер мы с несколькими близкими друзьями отметили так: в чердачной «таверне» Ростроповича сидели за некрашеным древним столом с диковинными же бокалами, при нескольких канделябрах свечей, и время от времени слушали сообщения о нобелевском торжестве по разным станциям. Вот дошло до трансляции банкетных речей. Одну передачу смазала заглушка, но такое впечатление, что моей последней фразы не было. Дождались повторения речи в последних известиях, – да, не было!

Эх, не знают нашего Самиздата! – завтра утречком па-а-сыпятся бумаженьки с моим банкетным приветствием.

Снова на инструктажах: «Ведь была ему дана возможность уехать – не уехал! остался вредить здесь! Всё делает как хуже советской власти!» Но газетная кампания против меня в этот раз (как всегда, когда проявишь силу) не сложилась – или я её, по привычке, не ощутил? Я уже настолько вырвался из круга их убогой терминологии, что перестал их замечать. Прорвалась статья в «Правде», что я «внутренний эмигрант» (после отказа эмигрировать!), «чуждый и враждебный всей жизни народа», «скатился в грязную яму», романы мои – «пасквили». Подпись под статьёй была та самая, что под статьями античехословацкими, толкнувшими оккупацию, и естественно было ждать разворота и свиста. Но – не наступило. Ещё в генеральской прессе, более верной идеям партии, чем сама партия, разъяснили армейским политрукам, что: «нобелевская премия есть каинова печать за предательство своего народа»[44]. Ещё на инструктажах, как по дёргу верёвочки: «Он, между прочим, не Солженицын, а Солженицер…» Ещё в «Литгазете» какой-то беглый американский эстрадный певец учил меня русскому патриотизму…

Как и всё у них, закисла и травля против меня, и письмо у Суслова – в той же их немощной невсходной опаре. Движение – никуда. Брежневское цепенение.

Не сбылась моя затея найти какой-то мирный выход. Но и нобелевский кризис, угрожавший вывернуть меня с корнем, перенести за море и похоронить под пластами, после слабых этих конвульсий – утих.

И всё осталось на местах, как ничего не произошло.

В который раз я подходил к пропасти, а оказывалась – ложбинка. Главный же перевал или главная пропасть – всё впереди, впереди.

* * *

Хотя и следующий 1971 год я совсем не бездеятельно провёл, но сам ощутил его как проход полосы затмения, затмения решимости и действия.