Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Меня огорчает, что некоторые места в повести товарищи прочли просто невнимательно, и отсюда родились извращённые представления. Уж этого-то быть не должно. Вот «девяносто девять плачут, один смеётся» – это ходовая лагерная пословица; к тому типу, который лезет без очереди, Костоглотов подходит с этой пословицей, чтобы дать себя опознать, и только. А тут делают вывод, что это – про весь Советский Союз. Или – макака-резус, она два раза там встречается, и из сопоставления ясно, что под злым человеком, насыпавшим в глаза табаку просто так, подразумевается конкретно Сталин. А что мне возражают? – что не «просто так»? Но если не «просто так» – так значит, это было закономерно, необходимо? Удивил меня Сурков, я даже не мог сразу понять, почему он заговорил о Марксе, где он там у меня в повести? Ну, Алексей Александрович! Вы же поэт, человек с тонким художественным вкусом, и вдруг ваше воображение даёт такой промах, вы не поняли этой сцены? Шулубин приводит учение Бэкона в его терминологии, он говорит «идолы рынка» – и Костоглотов пытается это себе представить: рынок, а посреди возвышается сизый идол; Шулубин говорит «идолы театра» – и Костоглотов представляет идола внутри театра, нет, не лезет, – так значит, на театральной площади. И как же вы могли вообразить, что речь идёт о Москве и о памятнике Марксу, ещё не поставленном?..

Сказал товарищ Сурков, что несколько недель понадобилось «Реквиему» походить по рукам – и он оказался за границей. А «Раковый корпус» (1-я часть) ходит уже больше года. Вот это-то меня и безпокоит, вот потому я и тороплю Секретариат.

Ещё тут был мне совет товарища Рюрикова: отказаться от продолжения русского реализма. Вот от этого – руку на сердце положа – никогда не откажусь.

Рюриков: Я не сказал – отказаться от русского реализма, а от истолкования этой роли на Западе, как они делают.

Солженицын: Теперь относительно предложения Константина Александровича. Ну конечно же, я его приветствую. Именно публичности я и добиваюсь всё время! Довольно нам таиться, довольно нам скрывать наши речи и прятать наши стенограммы за семью замками. Вот было обсуждение «Ракового корпуса». Решено было секцией прозы – послать стенограмму обсуждения в заинтересованные редакции. Куда там! Спрятали, еле-еле согласились мне-то дать, автору. И сегодняшняя стенограмма – я надеюсь, Константин Александрович, получить её?

Спросил К. А.: «в интересах чего печатать ваши протесты?» По-моему, ясно: в интересах отечественной литературы. Но странно говорит К. А., что развязать ситуацию должен я. У меня связаны руки и ноги, заткнут рот – и я же должен развязать ситуацию? Мне кажется, это легче сделать могучему Союзу писателей. Мою каждую строчку вычеркивают, а у Союза в руках вся печать. Я всё равно не понимаю и не вижу, почему моё письмо не было зачтено на съезде. Теперь К. А. предлагает бороться не против причин, а против следствия – против шума на Западе вокруг моего письма. Вы хотите, чтобы я напечатал опровержение – а чего именно? Не могу я вообще выступать по поводу ненапечатанного письма. А главное: в письме моём есть общая и частная часть. Должен ли я отказаться от общей части? Так я и сейчас всё так же думаю, и ни от одного слова не отказываюсь. Ведь это письмо – о чём?

Голоса: О цензуре.

Солженицын: Ничего вы тогда не поняли, если – о цензуре. Это письмо – о судьбах нашей великой литературы, которая когда-то покорила и увлекла мир, а сейчас утратила своё положение. Говорят нам с Запада: умер роман, а мы руками машем и доклады делаем, что нет, не умер. А нужно не доклады делать, а романы опубликовывать – такие, чтобы там глаза зажмурили, как от яркого света, – и тогда притихнет «новый роман», и тогда окоснеют «нео-авангардисты». От общей части своего письма я не собираюсь отказываться. Должен ли я, стало быть, заявить, что несправедливы и ложны восемь пунктов частной части моего письма? Так они все справедливы. Должен ли я сказать, что часть пунктов уже устранена, исправляется? Так ни один не устранён, не исправлен. Что же мне можно заявить? Нет, это вы расчистите мне сперва хоть малую дорогу для такого заявления: опубликуйте, во-первых, моё письмо, затем – коммюнике Союза по поводу письма, затем укажите, что из восьми пунктов исправляется, – вот тогда и я смогу выступить, охотно. Моё сегодняшнее заявление о «Пире победителей», если хотите, тогда печатайте тоже, хоть я не понимаю ни обсуждения украденных пьес, ни опровержения ненапечатанных писем. 12 июня здесь, в Секретариате, мне заявили, что коммюнике будет напечатано безо всяких условий, – а сегодня уже ставят условия. Что изменилось?

Запрещается моя книга «Иван Денисович». Продолжается и вспыхивает всё новая против меня клевета. Опровергать её можно вам, но не мне. Только то меня утешает, что ни от какой клеветы я инфаркта не получу никогда, потому что закаляли меня в сталинских лагерях.