Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

– Не знаю, право, мало ли что вас может интересовать. – (Наивничаю с улыбочкой.)

– Ну всё-таки, как вы думаете?

– А не проще ли вам просто сказать, – говорю сдержанно, чуть раздражённо. Рыжий думает.

– Нас интересуют ваши отношения с Солженицыным.

– Понимаю, – киваю головой.

– Какие у вас были с ним отношения?

Отвечаю бодро, почти весело, заранее отлитое:

– Очень хорошие, дружеские.

И гляжу, гляжу в оба – вида не подают, но чуть озадачены: ведь не пешкой сразу выхожу.

– И часто вы с ним видались?

– Нет, не часто, а за последнее время совсем редко.

– Но всё же уже и тогда, когда он прямо пошёл против закона, и уже получил повестку от прокурора?

Ну конечно, это-то вы знаете, как я пришёл в день ареста. Но не уточняют. И я тоже.

– Насколько мне известно, он был выслан без следствия и суда. А отворачиваться от друзей, когда им приходится плохо, не в моих привычках.

– Да, но он занимается антигосударственной деятельностью, а вы поддерживаете с ним связь?

– Я не поддерживаю с ним связь с тех пор, как он уехал. Я считаю, что он вошёл в острый конфликт с государственной властью: это не ново для русского большого писателя.

– Но ведь с ним очень гуманно поступили, разве вы с этим не согласны?

– Я хорошо знаю по личному опыту, что такое административная высылка, которой был подвержен дважды, вы наверное это знаете. Когда нас выслали из Франции в 1947 г., советское правительство не рассматривало это как «гуманный акт». Всё относительно. Конечно, с ним могли поступить гораздо хуже, и сравнительно с худшим – высылку можно считать гуманной мерой.

Они-то забыли про мою и моего отца высылку в 1922 г., и на эту тему разговор прекращается.

– А где и когда вы с ним познакомились?

– Ещё в период его славы, а где – точно не помню, кажется в Доме литераторов.

– А кто познакомил?

– Право, не помню. – (Хе-хе, деточки мои!)

Пауза, охлаждающая «теплоту беседы».

– Как вы относитесь к его деятельности?

– Я считаю его очень большим писателем и абсолютно независимым и честным. Как таковой он имеет право говорить всё, что он думает.

– Нет, нет! Не как писатель, – раздражённо говорят чёрные очки, – а в другой области, в политической.

– Я человек самостоятельно мыслящий и отношусь к разным его писаниям различно – одни одобряю, к другим отношусь критически. – (Нет, подробно обсуждать я с вами этого не буду, не надейтесь.)

– Но вы помогали ему, сотрудничали с ним?

– Нет.

– А нам известно, что сотрудничали. Вот в этой папке, не смотрите, что она тоненькая, собраны все данные, вам лучше не отрицать. Например, вы хранили его архив.

– Не знаю, какие у вас данные. Никакого архива я не хранил.

– А хотите, я назову номера дел, хранившихся у вас?

– Не знаю, что за номера, можете назвать, если хотите.

Тянется рукой к папочке, а сам глядит на меня пристально. Я тоже не спускаю с него глаз… в голове мелькает: о марках не говорят, на пушку думают взять или…

– Да нет, не стоит, в другой раз, – рука от папки возвращается назад этак лениво, лениво…

Так! Эта атака сорвалась, пока. Ещё больше укрепляюсь в своей позиции.

– А так называемую Люшу вы знаете?

– Знаю хорошо и давно.

– Она вам ничего никогда не передавала?

– Нет, ничего, никогда.

– А вам известно такое произведение «Телёнок», полное название «Бодался телёнок с дубом»?

– Известно, что такое было, но я не читал.

– А в чём там суть?

– Кажется, автобиографическое.

– А что-то с этой рукописью приключилось, в чём и вы замешаны были? Должны были бы знать!

– Не знаю.

А ведь знают всё же немало. Как отгадать: что точно, что неточно, что предположительно? Но тактика та же самая: внушают – «мы, де, всё знаем, рассказывайте всё, – это в ваших интересах».

Охлаждающая «беседу» пауза. Раздумие рыжего. Очки мрачнеют, углы губ вниз опустились…

Я курю много и замечаю, что закуриваю новую сигарету, не докурив начатую. Это не дело – волнение где-то проскакивает безконтрольно и наверное заметно.

– Вот вы говорите, что не сотрудничали, не помогали, а ведь у вас была и критика, даже очень острая…

Улыбается рыжий, как бы комплимент. Я не отрицаю и молчу. Отмечаю: и это им известно, но не очень-то удивляюсь. Где уж там всё утаить в такой момент, когда всё просматривалось и прослушивалось!

Игра в шахматы продолжается. Рыжий развивает наступление:

– А мемуары свои вы продолжаете писать?

– Да, продолжаю, – делаю вид, что совершенно не удивлён, что почти правда…

– Нам содержание более или менее известно.

– Я никому постороннему не давал, они предназначены только для родных и близких.

– Ну, уж не так и близких…

– Наверное, кто-нибудь из семьи сболтнул, вот и всё, – говорю с безразличием и презрительно (а сам думаю – кто?? Таруса?).

– А вы, наверное, их уже успели отправить Солженицыну?

– Нет, нет и нет! – вдруг обозлился я. – Они слишком интимны, и я не желаю, чтобы это стало предметом политической спекуляции, с любых позиций, – они не предназначены для печати и обнародования.

Так я действительно думаю, и я это же сказал А. И. в последнюю встречу. «Для чего же тогда писать?» – удивился А. И.