Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

…Сегодня бродила по коридорам метро с пакетами для Москвы и вдруг услышала низкий русский голос у одного из тех нищих, что, сидя на полу, поют с гитарой. Смотрю – молодое русское лицо, и пел он «Полюшко, поле…». Пел хорошо, с тоской, многие останавливались. Я же постыдно плакала, отвернувшись к стене, плакала с такой горечью, словно год мне не давали выплакаться. О чём? О проклятии, висящем над нашей страной, о том, что люди – молодые, старые, хорошие, всякие – бегут, бегут, и каждый прав для себя, для своей единственной жизни. А «Россию – жалко».

Казалось бы, гнёт и страх испепелили даже само понятие свободы и достоинства, но тот же неумолимый пресс над духом неожиданно удесятерил потребность в свободе и достоинстве. Не так лагерь, как русская «воля» научила меня ценить как ничто на свете свободу (жить, двигаться, мыслить), которой мы так страстно добиваемся. И ради этой страсти, этой напряжённой жизни, в которую мы – «акробаты поневоле» – тщимся вместить свободу и достоинство, ради этого я, собственно, и возвращаюсь. Да, мне лучше жить там, прислушиваясь к ночным шагам по лестнице, судорожно унося утром из дома всё взрывное после долгого ночного звонка в дверь (потом выяснилось – ошибка «скорой помощи»), жить, непрерывно обманывая «всевидящее око» (и ухо) и хоть частично используя то книжное богатство, которое так обидно-легко плывёт ко мне в Европе, хоть частично удовлетворить вокруг себя неиссякаемую жажду к слову правды. Может быть, потому так ревниво блюла [во время западных путешествий. – А. С.] формальную непорочность паспорта, отметая возможность формального препятствия вернуться.

Вероятно, это моё последнее к Вам письмо, и потому попрошу – если хорошо ко мне относитесь, то не прикрашивайте меня. Помните, какая я жадная до жизни во всех её видах, как я противоречива и не мучаюсь от этого, какая я сибаритка, не избегающая соблазнов, а бегущая им навстречу. Правда, я благодарна судьбе за жизнь, за необыкновенные встречи, из которых ни одной не забываю. Вы, в частности, были одним из моих великих соблазнов, сразу в первом разговоре осознанным, и, как Вы помните, я Вас не отпустила, пока Вы меня не «услышали».

Все приветы в Москву конечно передам, о нашей встрече, однако, мало кому смогу сказать. Очень будем ждать малоформатных книжечек. Плохо с каналами – кому охота долго ходить по канату в чужой стране, – но верю в чудо личного контакта, да и жизнь набита чудесами, моя, во всяком случае, настолько, что я спокойно на них рассчитываю.

Обнимаю Вас и помню всегда.

Н. Столярова

[46]

Борис ИВАНОВ

МОСКВА – РОСТОВ, или КГБ ПРОТИВ СОЛЖЕНИЦЫНА

Воспоминания чекиста[92]

Трель телефонного звонка, неожиданная и резкая, заставила насторожиться. Звонивший аппарат, один из трёх, расположенных на тумбочке по левую сторону массивного, отливающего коричневым глянцем рабочего стола, имел своё особенное назначение. С односторонней связью, без циферблата, в доверительных, служебных кругах он назывался «чёрным», «боссовским». Как правило, по этому телефону звонил «большой шеф», «генерал», «хозяин». Реакция должна быть чёткой и молниеносной: «Здравия желаю, слушаю». Два других аппарата были сугубо рабочими: один с выходом в город, другой, внутренний, для двусторонней связи с различными службами Управления. Спустя некоторое время появился четвёртый – для оперативной связи с периферийными органами. Наличие полного телефонного комплекта свидетельствовало о положении хозяина кабинета в железной иерархической системе Управления. Телефонные разговоры имели свою специфику. Это был эзоповский язык – иносказательность, конспиративность. Но нечастые и короткие разговоры по «чёрному», «боссовскому» телефону были внешне предельно безобидными…

Знакомый, чуть суховатый голос произнёс: «Зайдите ко мне». Приглашение крайне удивило меня. Обычно, по неписаным законам, редкие встречи с первым лицом Управления происходили только с разрешения и в присутствии непосредственного моего начальника. А тут вдруг такое…

Войдя в просторную, чуть затемнённую комнату, вопрошающе посмотрел на секретаря (он же порученец и адъютант). В наших с ним отношениях, нельзя сказать чтобы дружеских, но честных и доверительных, язык жестов и мимика имели немаловажное значение. Я кивнул в сторону двери генеральского кабинета, что недвусмысленно означало: «Что там происходит?» В ответ так же безмолвно последовало: «Не в курсе дела».