Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

А Чухрай мягко-вкрадчиво продолжал (и уже не понять: он от оппозиции выступает или от власти?): – Конечно, коммунисту надо иметь мужество защищать социалистический реализм. На это нечего жаловаться. Мне доставляет удовольствие, когда на меня свистят враги. Я согласен: опасность формализма велика. Вот, я выслушал речь товарища Ильичёва и спрашиваю себя: ну, и что ты психовал? – (Ильичёв улыбается.) – А потом думаю: нет, здесь есть основания тревожиться. – (Ильичёв нахмурился.) – Во всех моих фильмах искали: а не хочет ли Чухрай подорвать советскую власть?.. Нет! Некоторые бездарные и тупые приняли нынешние мероприятия партии за сигнал пересмотра политики партии. XX съезд провозгласил принцип доверия к художнику. Я – не за либерализм, но я – за доверие. Я – не могу иначе, как с народом. Пускай партия треплет меня, как хочет. – (Хрущёв: «От ошибок никто не застрахован. Несчастье Сталина было: сказал – и всё. А на ошибку надо только указать. Вот если настаивает на ошибке – тогда… Мы указали Евтушенко на ошибку – а сейчас наши посольства в ФРГ и Франции – хвалят его».) – Чухрай, подбодренный сочувствием Хрущёва: Антигероизм – хитрая лошадка капитализма: если нет героев, то кто же выйдет на улицу свергать капитализм? Развелась публика, смотрящая на наши глубокие споры, как на ристалище. Надо бороться за чистоту коммунистической идеологии! (И… и… какой же вывод? вершина речи?) Если вы нам оставите Союз кинематографистов – мы своей честью ручаемся!

За эту речь потом все кинематографисты восхваляли Чухрая, и вся интеллигенция, стало быть, довольна была.

Так, всего-то, в ристалище этого зала, чужом для меня ристалище, соревновались вожди власти, когорта приставленных да интеллигенция: чтоб не отняли у них позиций и благ, какие они считали своими. Вот она и есть, центровая образованщина. Ни народной правды, ни голоса о том, что есть ещё какая-то низовая страна Россия с её страдательной историей, без нужды в этих творческих союзах, – тут не раздавалось. Но все клялись непременно именем Народа.

Затем выступил страшный Владимир Ермилов – карлик, а с посадкою головы, как у жабы. (Всю его речь ему благожелательно кивал Ильичёв.) Наши недостатки стали более заметны оттого, что наша литература выросла. Иметь постоянное чувство идеологии противника. Особо инструктировать выезжающих за границу – и выслушивать их отчёты потом. Особенно бранил Виктора Некрасова: стыдится за свою страну, радуется, что выехал и смотрит. (А кто из них не радовался поездкам?) Нетвёрдо вёл себя с опоздавшими студентами Колумбийского университета. «Может быть, и стукнуть башмаком по столу!» – (Хрущёв: «Можно, можно!») «Глубоко недемократически», что Некрасов в Нью-Йорке рассказал вперёд о ещё не вышедшем фильме «Застава Ильича» (тем самым отрезая возможность запрета). Не создавать ни моду, ни иллюзию гонимости вокруг некоторых имён.

Между тем я стал замечать, что сильно ошибся в выборе места в зале: кроме главных рядов, в середине, ещё были стулья и кресла по возвышенному окружному кольцу, между колоннами, как бы ложи, там я и сидел. Но при этом я оказывался очень виден всему залу и президиуму: что всё время строчу и строчу на коленях в блокнот – именно занятостью карандашом и оправдывая, что руки мои не могут хлопать вместе со всеми, – а те хлопали в самых обидных и верноподданных местах. И то, что я не хлопаю, – слишком видно, и слишком видно, что я, может быть единственный в зале, непрерывно что-то пишу. (Ни стенограммы, ни протокола не велось.)

И после перерыва я пошёл и спрятался на одном из задних мест, за спинами всех, близ Олега Ефремова.

Возобновил заседание опять словоохотливый Хрущёв, он чувствовал себя вполне как глава дома на семейном сборище. Сказал Чухраю: «Ну, вы своей речью разложили руководство». То есть насчёт Союза кинематографистов: останется он, так и быть. Но пусть оправдает себя «дальнобойное орудие – кино». И опять – на тему, где единственный он смел трактовать: «Наше понимание: Сталин был деспот, но деспотизм свой понимал в интересах партии. Мы не прощаем деспотизма, конечно (о, ещё пока хоть так!), но люди с душком хотели бы, чтоб мы вместе со Сталиным выбросили коммунизм». (Именно этого хотел от них я.)

Художник Иогансон: «Страдания людей не должны стать модными в нашем искусстве. А появляется мода. Надо, и отрицая, утверждать. Пафос утверждения – лучший памятник тем, кого нет среди нас». (Хорошо вам, в лагере не побывав.)

Хрущёв: «Правильно! Правильно! Нечего мусорные ямы описывать, они и при коммунизме будут. Это – только услаждать врагов».

Роберт Рождественский, тогда известный поэт, вид застенчивого мулата, очень волновался, даже заикался. «Наша партия – самая поэтичная в мире. Проблема непонимания отцов и детей – выдуманная. Нельзя о молодёжи говорить огульно: “не выйдет, мальчики!” Наоборот, молодёжь учится у отцов принципиальности». (Ильичёв хлопал ему. А Хрущёв нашёл неясности выражений: «С кем бороться собираетесь – непонятно. Становитесь в ряды!»)