Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

– Победа! Победа! – ликовал освежённый Твардовский. Уже ощущал он это благоуханное миро, которое вот-вот истечёт с верха сперва на меня, – но, значит, и на него, но, значит, и на журнал. – Что б там ни было сказано, вернут не вернут, но раз принимает – уже победа! Звоните мне завтра обязательно, я буду весь день у телефона.

Бедный А. Т.! – он ничуть от меня не отшатнулся, он душевно продолжал быть за меня, – только и я же должен был опомниться, не дерзить Руководству, но вернуть нам милость.

Однако на другой день, в огорчение Твардовскому, отказано мне было в приёме у Демичева. То есть не отказано напрямик, принял меня «помощник» Демичева, точнее, референт по вопросам культуры И. Т. Фролов, но это не могло считаться «приёмом». Референт был 36-ти лет. Ещё не отупелое лицо, и в меру умён, и очень умело и старательно вёл среднюю линию между своим нутряным, конечно, демократизмом, да ещё крайней предупредительностью к уважаемому писателю, – и постоянным почтительным сознанием своей приближенности к высокому политику.

Только и мог я повторить референту содержание моего нового письма Демичеву, где я упоминал уже и об отнятом архиве, но писал, что и многие партийные руководители так же не захотели бы сейчас повторить иных своих высказываний прежде XX съезда и отвечать за них. Уже крайняя наглость! А ещё наглое было в письме то, что именно теперь, когда мне уготовлялась жилплощадь на Большой Лубянке, я заявлял, что в Рязани у меня слишком дурны квартирные условия и я прошу квартиру… в Москве!

За неимением дел мы с референтом поговорили на общелитературные темы. Вот что сказал он: что очень сера вся современная советская литература (их детище! их цензуры! – но он объяснял это временным выбеднением народа на таланты. «Я оптимистичнее вас смотрю! – упрекнул я. – Таланты есть, да только вы их сдерживаете».); что поэтому абсолютно некем уравновесить меня, увы, даже Шолоховым, моё произведение обязательно прочтут, а «уравновеса» не прочтут, – и вот только почему нельзя меня печатать с моими трагическими темами; и ещё так, очень интересно: он видит проявление эгоизма перестрадавших заключённых в том, что мы хотим навязать молодёжи наши переживания по поводу минувшего времени.

Это прямо изумило меня, мораль Большого Хью из уайльдовской сказки! – эти несколько жемчужных мыслей об эгоизме тех, кто хочет говорить правду! Значит, в руководящих кругах это отстоялось, отлилось, за чистозвонную монету ходит! Им приятно и важно знать, что добры именно они, стараясь воспитать молодёжь во лжи, забвении и спорте.

Прошло десять дней от подачи письма – и отвечено было через рязанский обком, что моя «жалоба передана в Генеральную прокуратуру Союза ССР».

Вот это вышел поворотик! В Генеральную прокуратуру поступила от ничтожного бывшего (видимо, недосидевшего) зэ-ка Солженицына жалоба – на аппарат всесильной Госбезопасности! Для правового государства – порядок единственно правильный: кто ж, как не прокуратура, может защитить гражданина от несправедливых действий полиции? Но у нас это носило совсем иной оттенок: это значило, что ЦК отказался принять политическое решение – во всяком случае, в мою пользу. И только один ход дела мог быть теперь в прокуратуре: обернуть мою жалобу против меня. Я представлял, как они робко звонят в ГБ, те отвечают: да вы приезжайте почитайте! Едет тройка прокуроров (из них – два матёрых сталиниста, а один затёрханный) – и волосы их дыбятся: да ведь в хорошее сталинское время за такую мерзость – только расстрел! а этот наглец ещё смеет жаловаться?.. Но, с другой стороны, если бы ЦК хотел меня посадить, то не было надобности загружать этой работой прокуратуру: достаточно было дать разрешение Семичастному. Однако ЦК ушёл от решения. Что ж остаётся Генеральной прокуратуре? Тоже уйти. (Так и было. Через год я узнал, что положен был мой роман в сейф генерального прокурора Руденко, и даже жаждущим начальникам отделов не дали почитать.) Страшновато звучало: «ваше дело передано в Генеральную прокуратуру», но прогноз уже тогда у меня напрашивался ободряющий.

Кончался второй месяц со времени ареста романа и архива – а меня не брали вослед. Не только полный, но избыточный набор у них был для моего уголовного обвинения, десятикратно больший, чем против Синявского и Даниэля, – а всё-таки меня не брали? (Всё же неловко было им арестовывать меня на третьем году после того, как трубно прославили?)

Отвага – половина спасения! – нашёптывала мне книжечка пословиц. Все обстоятельства говорили, что я должен быть смел и даже дерзок! Но – в чём? Но – как? Бедой не брезговать, беду использовать, – но как?

Эх, если б я это понял в ту же осень! Всё становится просто, когда понято и сделано. А тогда я никак не мог сообразить.