Боец тишины

Разведчика должно утешать убеждение, что его обман во благо, — обман в обмен на правду. Только все — вранье. Мы — люди, бродящие между заблуждениями — своими и чужими. И я вижу их все — вижу насквозь. Благородная борьба за всеобщую свободу и братство, подлое предательство из-за жажды наживы — все видимость, все только уверенность в головах людей, только вера… вера в бога, в деньги. А на деле — правит оружие. И не какое-то виртуальное из головы, вроде банковских счетов и бумажек, а — обычное железное оружие. В итоге, у власти всегда — оно, всегда — оружие… когти и зубы. Грызутся «волки», деля территории, деля добычу. И я — один из «волков»… один из «стаи волков». И я понимаю, что есть у меня только — «стая». Нет, не только… У меня есть оружие, и есть — Агнешка.

От тяжких дум меня оторвал грохот отворенной двери. Агнешка выбежала из коморки, где я оставил связанного священника, от которого она теперь не отходит. Девушка встревожена и… Когда она печальна — она призрачна и прозрачна, как лунный свет… А когда злится — сияет и испепеляет, как солнце… Ее волосы лучатся озаренным золотом, губы горят огнем и глаза блистают. Она раздражена, только мне все равно. Я жадно пожираю ее глазами, словно концентрируя на ней весь свой давнишний голод. Ее глаза не охлаждают росой, а разжигают искрами. Сердце раскаляется в груди, как кипятильник… и мысли туманятся паром.

Мсцишевский встал с кресла и вышел, оставляя нас. Он мне как-то намекнул недавно, что ему знакомо это умопомрачение, — понимает он мол меня, как никто другой. Нет, не понимает… Не творил поляк таких дел. А если и творил… Не ждала его тюрьма после ночи с девушкой, не была ему тюрьма платой. А если и была… На войну его точно никто не посылал, как меня пошлют, если я в тюрьму не попаду, если я вообще выживу.

Агнешка встала передо мной, махнула рукой в сторону распахнутой двери.

— Он сказал, что ты!..

Я поднялся, покачнувшись, направился ко входу в каморку. Закрыл и запер дверь. Схватил Агнешку дрожащими руками.

— Агнешка, не надо о нем.

— Ты убил! Невинного человека! Он рассказал!

— Что? Я? Кого?

— Не трогай меня! Ты что, со счета сбился?!

Она горит гневом. Хрупкая девушка у меня на глазах превращается в разъяренную тигрицу, забывая про мою силу и свою слабость. Она в бешенстве и будоражит меня. Кровь вскипает и пузырится, заставляя меня трястись в лихорадке. Я впиваюсь в ее шею поцелуями, не взирая на ее сопротивление. Она борется, отбивается, бросается в сторону… Сломя голову кидаюсь за ней, хватаю… Она изворачивается, вырывается… А сердце гонит в мои вены крутой кипяток.

— Ты пьян!

— Нет.

— Он все рассказал мне про того! Рассказал, как тот освободил его! И про то, как ты вернулся и убил того — рассказал!

— Не надо про священника и про… Агнешка…

— Не трогай меня! Ты убил его! Хайко! Ты убил его!

— Хайко? Хайко… Это был я…

— Знаю, что ты! Знаю, что ты убил его! Зачем?!

— Это был я… Я — Хайко… Я — был им… Хайко только еще одно лицо — мое лицо… Агнешка, я могу не вернуться… Я не могу ждать, Агнешка… Я отдам тебе жизнь, только и ты…

— Нет!

— Я прошу тебя, Агнешка… Согласись… Только согласись… Я не хочу так — силой… Только я хочу так, что…

Она закричала — так истошно, что я зажал ей рот рукой. Едва заметил укус и кровь на ее губах — мою кровь… на ее горящих губах. Я слышу скорые шаги, хлопанье дверей, голоса… Только шаги все тише… и в глазах все темнее. Я оттолкнул кого-то, кто оказался у меня под рукой. Кажется, Крюгер… Толкнул старика с силой. Вспомнил, что он тощ и хил, но только одновременно с действием. Как вспомнил, так и забыл — и про падение на пол чахлого старика, и про подошедшего со спины мощного поляка.

— Ты что делаешь, Ян?! Ты что не видишь?! Не хочет она!

Войцех перекинул руку мне через шею, стараясь придушить, оттащить. Срываю его руку, выворачивая. Он высвобождается, бьет меня под дых. Я не блокирую удар и… Удар в надбровье, в скулу…

Он бросил меня к стене. А я… Меня так трясет, что я не могу ни говорить, ни думать… не могу стоять на ногах. Мсцишевский отодвинул, еще держащего меня за ворот, Войцеха… и я рухнул на пол в горячечном ознобе и в бреду.

— Войцех, он совсем пьян и плох. Отведи девушку подальше. И немца прихвати — подними его.

Ненавижу их… ненавижу себя. Их всех! А себя больше всех остальных!

Седой поляк подтащил меня к потертому креслу, свалил меня на него и сел напротив.

— С тобой такое впервые, Ян?

— Да…

— Я надеялся на это — это еще простительно. Ты должен проявлять выдержку.

— Должен…

— Должен держать себя в руках.

— Да…

— Так возьми себя в руки!

— Не могу! Не могу я! Не могу больше! Терпеть больше не могу!

Поляк поднялся, сдергивая с меня мой расстегнутый ремень. Он одернул тускло отсвечивающую пряжку, проверяя на прочность.

— Я надеюсь, что ты простишь мне это. Я знаю, что простишь. Я бы не сделал этого, если бы не считал тебя моим вторым сыном, Ян.

— Вы что?! Вы что делаете?!