Боевой 19-й

— Живем, слава те богу, справно, хотя кругом война да разорение. Уберег нас господь. Только надолго ли? Незнамо, как еще повернется, с какой стороны напасти ждать. Все добро и по сию пору хороним. Вот казаки собираются уходить.

— К чему бы это? — не скрывая тревоги, спросил Пашков.

— Да давеча спрашивал у офицера, как, мол, аль неудержка, прости господи. «Нету, говорит, размотали красных вчистую». Чего, спрашиваю, уходите? А он мне — резонту, дескать, в этом никакого нет, не век же у вас вековать. Жили же без нас до войны.

— Оно вроде правильно. До коих пор им тут, — согласился Пашков, успокаивая не столько приятеля, сколько себя.

— Правильно, а боязно. Потолкались бы маленько еще, хотя бы зиму. Аль у нас им плохо?

— Да и это верно.

— Ну, Афиноген Тимофеевич, дай бог здоровья,— сказал Турусов, поднимая стакан.

— Будем здравы, — ответил Пашков, расправляя усы, и отпил полстакана.

Подошла тихая и молчаливая мельничиха и, вздохнув, села на край кровати. Она долго слушала о том, что говорили старики, а потом, в который уж раз, робко спросила:

— Об Наталье так и нет слуху?

— Ни-ни! Ровно бы в воду. А вот об Митяе... — Он свел лицо в страдальческую гримасу, с тоской проговорил: — Говорят бабы, будто Устин наказывал передать, что Митяй убит в бою. Только нет!.. — взвизгнул он. — Не может этого быть! Устин сбрехал. Ему, вишь, Наташка была нужна. А вот на-ка, поищи Наташку, ее и след пропал... Эх, выпьем, что ли, все одно помирать, — мотнул он в отчаянии головой.

— Го-осподи! И дите без нее? Страсти-то какие! — сокрушалась мельничиха.

Пашков погладил бороду и словами, уже слышанными ею не раз, ответил:

— Страсти да наказание — за прегрешения наши.

Он вылез из-за стола, перекрестился и сделал глубокий поклон:

— Большое благодарство за хлеб-соль вашу. Пора ко двору... Прощевайте.

— Не прогневайся, Афиноген Тимофеич. Чем богаты, тем и рады.

Пашков распрощался с мельником и мельничихой, которая совала ему узелок.

— Да возьми чуток яблочков на дорогу, — выговаривала она нараспев.

— Некому те гостинцы... ну, спасибо, спасибо.

Он взял узелок и, подержав его, махнул рукой и закрыл глаза. Его мучила зависть. Он знал, что мельник этим летом снимал в аренду сад, а в разговоре даже не обмолвился об этом, старый черт. Афиногену было обидно принимать узелок с яблоками, напоминавший ему о благополучии мельника. Соболезнуя Пашкову, старуха словно подавала ему, как бедному родственнику, десяток яблок из богатого сада.