Боевой 19-й

Изредка проносился конный или сурово окликал патруль: «Стой! Кто идет?» И снова замирал город, и только на окраинных улицах тоскливо завывали собаки. Воздух еще не очистился от дневной пыли. Пахло сеном и конским пометом.

Паршин озабоченно хмурился и за всю дорогу не проронил ни слова. Он никак не мог отделаться от мыслей о совещании; продолжал все еще спорить, ругаться, доказывать и чувствовал свою правоту.

«Ну, что они хотят сделать с этим гарнизоном? Ах, черт вас дери!.. Засады! Баррикады! Вот что нужно. Уличные бои! Неужели им непонятно? Город с мирным населением едва ли осмелятся обстреливать из орудий, а если так, тем хуже для них. Дальше они не пройдут. Заманить их в город, сделать из каждого дома крепость. Бить, уничтожать, пожертвовать частью гарнизона, но и им всем здесь устроить могилу. Пусть они попробуют развернуться здесь со .своей кавалерией. Но... Надо защищать так, как решено. Отступать с боями, прикрывая эвакуацию». И было ясно Паршину, что при первом нажиме казаки прорвут редкую цепь красноармейцев, займут город, поднимут панику и все, все рухнет. Тамбов не успеет эвакуироваться.

А, впрочем, черт знает, может быть, он сам ошибается, не в меру горячится. Однако он никак не может примириться с этим комбригом. Одна внешность него стоит. Он кичится своею военной ученостью, слишком упорен в своих доводах и хочет показать свое превосходство. Но почему он так упорен, этот бывший полковник? Не-ет, здесь что-то не так.

Новые друзья подъезжали к станции. По-кукушечьи посвистывал маневровый паровоз, звонко стучали буферные тарелки сцепляемых вагонов. Здесь сильнее чувствовался пульс жизни, и от этого становилось легче на душе.

Паршин спрыгнул с лошади, отдал Устину повод и почти бегом направился в штаб.

На первом пути, у самого перрона, стоял бронепоезд «Коммунист» с мирно посапывающим паровозом.

Устин вошел в здание вокзала. В третьем зале, в углу, огороженном длинными широкими скамьями, ютился агитпункт. Синели большие окна, и мутно светили маленькие шары электрических ламп. На полу сидели сонные пассажиры, устало прикорнув на своих узлах и мешках. Поездов не было, и казалось, что их не будет никогда и что.станция — это не станция, а какой-то заезжий дом, стоящий на тысячеверстном безлюдном тракте. Вокруг агитпункта, на скамьях и вдоль стен, оклеенных плакатами и лозунгами, и на широких, как полати, подоконниках расположились красноармейцы: опершись на винтовки, с наганами, заткнутыми за пояс, с гранатами и шашками.