Боевой девятнадцатый

Утром есаул Бахчин возвратился к себе с покрасневшими и опухшими от пьянства глазами. Настроение было подавленным. Он проиграл все «донские колокольчики» и не вернул золотой портсигар. Когда ему напомнили об арестованной девушке, он вызвал ее и, ничего не добившись, крикнул:

— Дура! Убирайся отсюда к чертовой матери!

Чертовски хотелось спать.

…Встретив осунувшуюся Веру, Зимин с тревогой спросил:

— Что случилось?

— Ничего, Григорий Андреевич. Я ночью глаз не сомкнула.

— Будьте осторожны. Вчера взяли Леночку. Очень боюсь, что она по своей наивности что-нибудь выболтает. Но не унывайте. В случае чего, вам придется скрыться и отсиживаться. А в остальном положитесь на меня.

Вера стиснула зубы и в отчаянии опустилась на диван.

— Когда же кончится это…

Дверь стукнула и в коридоре послышался знакомый топот деревянных босоножек. Это вошла возбужденная и раскрасневшаяся Леночка.

— Как?! Что?! — вскочил Зимин и повернул в двери ключ.

— Никто, никто не должен знать, что я была арестована, понимаете? — торопливо говорила Леночка. — Мне пригрозили, если я об этом скажу кому-нибудь…

— Ну, о чем вас спрашивали, говорите же скорей?

— Я ничего не сказала, Григорий Андреевич. Ни-че-го. Он озлился, этот офицер, который был здесь, посчитал меня за дурочку и выгнал.

— А вы-то, вы-то что-нибудь ему говорили? — не успокаивался Зимин.

— Что говорила? Два слова: «Не знаю, не видела. Не видела, не знаю».

II

Шумит, гуляет по полю ветер. Скрипит на пригорке крылами ветряк, словно хочет взлететь и вознестись на небо со своим набожным хозяином Мокеем Чистиковым, сухим, жилистым, молчаливым и злым человеком. Зол он на революцию, молчалив из осторожности.

«Не распускай язык. Отойди от зла и сотвори благо». Эти слова он повторял часто. Был он выше среднего роста, лет за пятьдесят, лицо продолговатое, лоб высокий, нос тонкий, горбатый, как у хищной птицы, черные волосы подстрижены под скобу. Он постоянно перебирал влажными губами, шепча молитвы. В революции видел недоброе знамение, издревле предсказанное священным писанием. Говорил с односельчанами осторожно, иносказательно, но по словам его нетрудно было разгадать, к чему он ведет речь. Пугал он простодушных и темных людей белыми всадниками, кои сойдут на грешную землю, и тогда появятся на хатах антихристов и смутьянов белые кресты, и в ночь на святого Варфоломея мечи всадников поразят вероотступников и водворится на земле мир и в человецех благоволение.

Сегодня он молол зерно священнослужителю Ивану Успенскому. Мельник и поп горячо спорили. Мокей был сектантом.

— Ой, не дело говоришь, Мокей, — воздевая руки и крестясь, говорил отец Иван. — Сие противно равноапостольной церкви. Вольнодумство. Секта вы есть, а сие дело не совместимое с каноном святой церкви.

Около мельницы на возку сидели Арина и Наталья — они ждали когда их зерно тоже смелют. К мельнице подъехал Модест Треухов, слез с воза, молча привязал к телеге вожжи и, не глядя на женщин, поднялся по ступенькам к мельнику.

— Здоров будешь, Мокей Степанович! — приветствовал он Чистикова.

— Спаси, господь! — Мокей протянул свою длинную клешневатую руку.

Модест принял ее с опаской, зная шутки мельника и нисколько не веря в его богобоязненность. «Блажит дьявол, юродствует», — думал он. У Мокея была мертвая хватка. Он зажимал руку приветствовавшего своей клешней, словно железными тисками, а когда пострадавший тряс ее от боли, Мокей, словно не замечая, равнодушно тянул: «Спаси, господи, люди твоя».

Сейчас он вяло пожал пухлую ладонь Модеста и что-то прошептал, взгромоздясь на ближний куль с зерном. Треухов подсел к нему и кивнул на дверь:

— Бабам?

— Отцу Ивану.

— Слышал, Наташка Пашкова свекра бросила, с хаты сошла, к Арине совсем перебралась?

— Спросится с нее.

— Старик плох, с печи не слазит. Давеча жалился на невестку. Темное дело у нее с Митяем и Устином.

— И за это взыщется, — вздохнул Мокей.

Модест бросал новость за новостью, стараясь заинтриговать старика, расположить к себе, но Мокей оставался равнодушным. Наконец Модест глянул на дверь и, нюхнув табаку, просипел Мокею на ухо:

— Слыхал, наши Воронеж-город взяли?

— Мели муку — мука будет, — недоверчиво принял Мокей новость, но завозился и заметно оживился.

— Право-слово. Верный человек сказывал. И будто войне не нонче-завтра конец.

— Ох, господи! — не выдержал Мокей. — Узри дела нечестивцев и даруй победу воинству христолюбивому.

— Мокей Степаныч, так ты опосля отца Ивана смелешь мою пшеничку? Я три чувала привез.

Мокей страдальчески глянул на Модеста и зашептал:

— Не моги. Не моги, Модест.

— Отчего? — изумился Модест.

— Нешто не знаешь, не хозяин я. По грамоткам из этого сельсовета мелю, будь он, анафема, трижды… помилуй, господи.

— Да ты им потом смелешь. Бабы — они погодят, а?.. Я сейчас втащу.

— Гляди сам, Модест. Кабы не они, для тебя я всей душой.

— Я враз.

Модест резво сбежал с лестницы, взвалил на широкую спину чувал и только шагнул к мельнице, как с воза соскочила Арина и, бросившись к Модесту, вцепилась в чувал. Модест не удержал и сбросил его на землю.

— Ты чего дуришь?! — заорал Модест, тяжело дыша.