Боевой девятнадцатый

Вечерело. Паршин тронул Устина за плечо, надел на его голову фуражку.

— Пойдем, Устин, пора.

Они вышли из сада и остановились на одной из нагорных улиц. Вдали за рекой расстилалась ногайская степь. Посиневшая в сумерках река неторопливо бежала среди жухлых осенних полей к тихому Дону, за который сегодня ушли разбойные банды белоказаков и где совсем не тихо, а мятежно.

Но уже новые мысли волновали друзей, и Паршин мечтал вслух о том, как все устроится на освобожденной земле, как все зацветет и как легко будет дышаться трудящемуся люду.

— Знаешь, Устин, что мы тогда сделаем?!

— Много. Народ сейчас войной разоренный, недоедает, недопивает. Одежонки нет. В деревне земли много недопаханной, недосеянной. Вот придем мы домой, навалимся на нее всей силой и тогда расправим крылья.

— Вот-вот, об этом я и думаю. Нам надо набраться сил, в рост взяться. И чем выше станем подниматься, тем виднее будет нам. А сколько еще нужно будет строить да создавать! Ведь вот, Устин, до войны мы, Россия, пол-Европы хлебом да маслом кормили, а булки у нас почему-то венские да французские, и ели мы их только как лакомство. И почему это коровы у нас немецкие, а свиньи английские? В деревне люди живут и работают по солнышку, а встают с петухами, потому что часы недоступные, швейцарские. Охота у нас такая, какой в мире нет, а ружья покупаем бельгийские. Сукно английское, кожа гамбургская, спички шведские. А на машину какую ни глянь — либо немецкая, либо английская.

— Да почему же это такое? — воскликнул Устин. — Даже вот табак турецкий, а?.. Да неужто сами-то мы только и умеем делать, что самовары да лапти?

— Нет, Устин. Наш народ талантлив, умен, изобретателен. Он все умеет, все может. Но царская политика привела к тому, что всю нашу страну заполонили иноземцы, закабалили, распоряжаются в ней, как у себя дома. Даже то, что мы делаем, они называют своим. И сейчас, чтобы сохранить за собой старое право эксплуатировать нашу страну, они помогают белым вооружением и снаряжением. Ну, погоди же, — решительно сказал Паршин, — дайте только срок, научимся хозяйствовать мы по-своему, по-настоящему.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Осень.

Близилась вторая годовщина Октябрьской революции. Гражданская война вступила в решающую фазу.

Отборные войска белой армии генерала Деникина, сформированные из конных дивизий донских казаков генерала Мамонтова, кубанских казаков, чеченцев, ингушей генерала Шкуро, пехотных офицерских полков генерала Май-Маевского, обмундированные и вооруженные Антантой, затягивали петлю вокруг Советской республики.

Сибирь, Заволжье, Украина, Донбасс, Крым, Кавказ, Бессарабия находились в руках белых и интервентов.

Тесня наши части, противник захватил Курск и подходил к Орлу. Белая армия рвалась к Москве. Конный корпус генерала Шкуро захватил Воронеж. Рейдирующая конница генерала Мамонтова, направляясь к Воронежу, на соединение с корпусом Шкуро, уничтожала армейские базы, наводила панику на мирное население и нарушала нормальную работу тыла.

Ликвидация конницы Мамонтова была возложена на 1-й Конный корпус Буденного.

Получив приказ о выступлении, Семен Михайлович в конце сентября покинул станицу Усть-Медведицкую и двинулся форсированным маршем к Воронежу.

Железнодорожные и заводские рабочие, защищавшие Воронеж, отступили к Усмани, пополняя действующую в районе Усмани железнодорожную бригаду. Мелкие кавалерийские отряды мчались на соединение с корпусом Буденного. Один из отрядов вел Петр Паршин. Позади его, рядом с Устином Хрущевым, ехал Зиновей и «курский соловей» Кузьма Решетов.

Худой, с впалыми глазами, отчего взгляд их казался, более острым и пронзительным, Зиновей то и дело поворачивался назад, приподнимался на стременах и жадно всматривался в степь, как будто видел ее впервые. Обнаженная после уборки хлебов и трав, выгоревшая на солнце, она была желтобурой и нагоняла скуку своим однообразием и безбрежностью. На колкой, как щетка, стерне там и здесь, словно хатки, стояли ометы. Только и возрадуется сердце, когда зазеленеет где-нибудь в стороне полоска озимых всходов. Тогда вспомнится юность и мирный труд девушки-песенницы, прохладные воды сверкающей речки, пестрый ковер цветов на лугу… Только нет, не надо об этом вспоминать теперь.

Душевное волнение Зиновея лучше всего понимал Кузьма Решетов. Он вел себя так же, как и Зиновей, восторженно и каждым движением выражал свою радость.

— Я, браток, не чаял вырваться из этого госпиталя, — говорил Кузьма Решетов. — Убечь хотел, вот накажи меня бог. Осточертело. А тут как заслышал, что опять беляки подходят, ну, места себе не находил.

У обоих на лицах разлито торжественное блаженство. Только иногда Решетов морщил нос, вытаскивая из стремени ногу и опуская ее, потирал рукой колено.

— Больно? — участливо спрашивал Зиновей.

— Нет. Не сказать чтобы невмоготу, но поламывает, треклятая.

Зиновей набирал в легкие воздух и, выдыхая, осторожно откашливался.

— Ну как, ребята? — смеялся Паршин, оборачиваясь к Зиновею и Решетову.

Зиновей поднимал крепко сжатый кулак и, потрясая им, отвечал: