Боевой девятнадцатый

— Не отчаивайтесь, — сказала она участливо и взяла его за локоть. — Пойдемте к Блинову. Не отчаивайтесь же, — повторила она, — он найдется.

— Спасибо, сестрица, на добром слове.

Устина приветливо встретили в палате. Зиновей, увидев его, сел, затем энергичным рывком всего тела повернулся к нему и спустил с койки ноги.

Далось ему это нелегко: от слабости кружилась голова. Но уж очень хотелось показать себя перед другом выздоравливающим. Все, у кого было достаточно сил, приплелись, приковыляли к Зиновеевой койке, желая послушать, что новенького скажет пришедший солдат.

Устин заявил к радости собравшихся, что в городе нет ни одного беляка и опасность миновала.

Зиновей рассказывал, как они наблюдали за боем из окна и как все они видели Устина, подстрелившего врага.

— Нет, это не я, — засмеялся Устин. — Я был на другом участке, на другой улице.

— Да ты это, ты! Я же знаю, — настаивал Зиновей.

— Правда, правда, не отказывайся, мы все видели, — поддержали Зиновея другие раненые и так дружно, что Устину пришлось уступить.

— Ну, а дружок наш, Паршин где? Отчего не пришел?

Устин промолчал. Зиновей придвинулся к нему и прошептал:

— Ай правда? Да уж говори, чего тут таить.

— Не знаю. Весь город обшарил, а его нет, будто в воду….

— Так, может, еще отыщется?

— Ну, конечно, отыщется. Я сейчас побегу в штаб укрепрайона. Там должны знать, — заторопился Устин.

В квадрате солнечных лучей на стене мелко трепетали тени листьев. Кончался день. В палату вошла Вера. Устин понял, что ему пора уходить, и встал.

— Сидите, сидите, — засмеялась она. — Вы беспокоились, и совершенно напрасно. Ваш товарищ сейчас зайдет сюда. Он разговаривает с доктором.

В коридоре, скрадываемые половиком, глухо стучали шаги, Устин бросился к двери и схватил в охапку Паршина.

— Петр Егорович! Живой!

Он впервые назвал Паршина по имени и отчеству.

— Хрущев! — радостно воскликнул Паршин. — Ну и отличились вы, черт возьми. Это же подвиг! Ты понимаешь… По-двиг! Завтра ты пойдешь с товарищами в штаб укрепрайона. На вас посмотреть хотят, что вы за герои. Да расскажи же, как это все получилось?

— Петр Егорович, ей-право, не моя тут вина, — смеялся Устин. — Тут мы все разом, как взяли беляков в оборот, ну и…

— Ну, ты мне потом все расскажешь подробно.

Появление Паршина в палате вызвало большое оживление.

— Товарищи, товарищи, — просила Вера, — не вставайте, ложитесь в постели. Если увидит доктор, и мне и вам попадает.

— Эх, сестрица, да разве такое часто бывает, — опершись на костыли, уговаривал Веру один из раненых. — Мы рады каждому человеку, какой приходит к нам с хорошим словом.

А Паршин рассказывал о последних боях за город, о бегстве врага и о подвигах бойцов, захвативших бронепоезд у белых.

— Да ты расскажи, Устин, товарищам сам, — предложил Паршин.

— Ну как это вам половчей рассказать, — затруднялся Устин. — Ну послали, значит, вы, Петр Егорович, меня с товарищами. Мы, стало быть, и обманули их. — И Хрущев, волнуясь, очень сбивчиво рассказал, как было дело.

Но все раненые смотрели на него с таким нескрываемым уважением, что Хрущев от смущения потупился и потом печально добавил:

— Говорят, Петр Егорович, командира Смирнова убили?

— Да, — подтвердил Паршин. — Схоронили… с почестями. Жаль. Прекрасный был товарищ.

Вера, собиравшаяся уйти, так и простояла у двери, увлеченная рассказами Паршина. Она видела, что раненые слушают его затаив дыхание. По их вдохновенным лицам легко можно было понять, что мысленно они сейчас находятся с теми, кто дрался за город.

Паршин с Устином уходили, провожаемые Верой и Григорием Андреевичем до самой двери.

Прощаясь, Григорий Андреевич просил заходить. Устин с гордостью думал о том, что его друг Петр Паршин такой умный и грамотный человек. Устин по пути с огорчением сказал:

— А я вот, Петр Егорович, мужик. Я многого не понимаю, не разбираюсь, что к чему. Вот окончится война, приду я ко двору, и скажут мне мужики: «Ну-ка, Устин Хрущев, впрягайся. Ты человек бывалый, и свою и чужую землю исходил, людей всяких на свете видывал, в Красной Армии эвон сколько прослужил, — веди нас теперь к правильной жизни, как тебя учили». А я что ж? Ни в зуб ногой. Я как дитя, мне самому дорожки показывать надо. Вот какие меня думки одолевают, Петр Егорович. А я вижу, чую, что все повернулось к новой жизни. И не быть обратному ходу. Я скрозь темноту вижу светлый огонек, тянусь к нему, но как до него добраться через свою-то темноту, когда на пути еще ямины, да рытвины, да овраги.

Паршин слушал Устина, не проронив ни слова.

— Помнишь, Петр Егорович, в Тамбове на станции барышня играла, Надя…

Паршин тронул Устина за плечо:

— Не надо о ней, Устин.

— Эх, Петр Егорович, завей горе веревочкой. Аль ты думаешь, у меня нет милой сердцу? Ну ладно, о них разговор потом. Я это к тому, что тот раз у меня ровно что пробудилось в сердце. Я всю жизнь увидел как на ладошке.

— У нас есть еще время, Устин. Пойдем-ка посидим да потолкуем.

Они прошли в городской сад и, выбрав отдаленный уголок, сели на старую скамейку под шатром векового дуба.

— Ты конечно помнишь, Устин, как мы встретились с тобой в Тамбове.