Бог и Стивен Хокинг: Чей это дизайн?

Во-вторых, мир Конвея должен быть реализован, и это делается с помощью сложного компьютерного оборудования со всем сопутствующим программным обеспечением и высокоскоростными алгоритмами. Живые и мертвые клетки представлены на экране пикселизированными квадратами, а законы, управляющие их поведением, запрограммированы в системе. Само собой разумеется – но это явно необходимо сказать, – что все это включает в себя массовую интеллектуальную деятельность и ввод информации.

Таким образом, несмотря на то, что у Хокинга аллергия на понятие разумного замысла,[72] он только что привел отличный аргумент в его поддержку. По иронии судьбы, он фактически признает это, говоря, что в мире Конвея мы являемся творцами.

А в нашей вселенной Творец - это Бог.

Глава 5. Наука и рациональность

Основная причина аргументации Хокинга заключается в том, что между наукой и религией существует глубоко укоренившийся конфликт. Я не признаю этого разлада. Для меня, как для верующего христианина, красота научных законов укрепляет мою веру в разумного, Божественного Творца. Чем больше я понимаю науку, тем больше верю в Бога, потому что удивляюсь широте, сложности и целостности Его творения.

В самом деле, сама причина столь бурного расцвета науки в XVI-XVII веках при таких людях, как Галилей, Кеплер и Ньютон, во многом была связана с их убежденностью в том, что законы природы отражают влияние божественного законодателя. Одна из фундаментальных тем христианства заключается в том, что Вселенная была построена в соответствии с рациональным, разумным замыслом. Отнюдь не вера в Бога мешает науке, а двигатель, который ее привел.

Тот факт, что наука является (в основном) рациональной деятельностью, помогает нам выявить еще один недостаток мышления Хокинга. Как и Фрэнсис Крик, он хочет, чтобы мы верили, что мы, люди, - не что иное, как “простые коллекции фундаментальных частиц природы”. Крик пишет: “Вы, ваши радости и ваши печали, ваши воспоминания и амбиции, ваше чувство личной идентичности и свобода воли-на самом деле не более чем поведение огромного скопления нервных клеток и связанных с ними молекул.”[73]

Что же мы тогда будем думать о человеческой любви и страхе, радости и печали? Являются ли они бессмысленными нейронными шаблонами поведения? Или, что мы будем делать с понятиями красоты и истины? Разве картина Рембрандта - не что иное, как молекулы краски, разбросанные по холсту? Хокинг и Крик, похоже, тоже так думают. Тогда возникает вопрос, каким образом мы должны его распознать. В конце концов, если само понятие истины является результатом “не более чем поведения огромного скопления нервных клеток”, то как, во имя логики, мы узнаем, что наш мозг состоит из нервных клеток?

Эти аргументы напоминают то, что стало известно как Сомнение Дарвина: “У меня всегда возникает ужасное сомнение, имеют ли убеждения человеческого ума, развившегося из ума низших животных, какую-либо ценность или вообще заслуживают доверия.”

Безусловно, самая разрушительная критика такого крайнего редукционизма заключается в том, что он, как и сциентизм, саморазрушителен. Физик Джон Полкингхорн описывает свою программу так::

в конечном счете самоубийство. Если тезис Крика верен, мы никогда этого не узнаем. Ибо она не только низводит наши переживания красоты, морального долга и религиозной встречи на эпифеноменальную свалку, но и разрушает рациональность. Мысль заменяется электрохимическими нейронными событиями. Два таких события не могут противостоять друг другу в рациональном дискурсе. Они ни правы, ни неправы. Они просто случаются… Сами утверждения самого редукциониста - не что иное, как всплески в нейронной сети его мозга. Мир рационального дискурса растворяется в абсурдной болтовне стреляющих синапсов. Откровенно говоря, это не может быть правдой, и никто из нас в это не верит.[74]