Бог лабиринта

Если у вас есть сюжет, он может быть пересказан. Но характер должен быть прожит автором. Гете необходимо было стать Вертером и Вильгельмом Мейстером, чтобы написать соответствующие романы, но Шекспиру совершенно необязательно для создания своих гениальных трагедий переживать жизнь Гамлета или Лира. Если личность автора сливается с характером героя, то события в литературном произведении развиваются естественно, как у Гете; Вильгельм неизбежно становится директором театральной труппы, а Фауст – общественным благодетелем.

Но характер у романтиков всегда ясно очерченный. С развитием романтизма характер героя и личность автора отдаляются друг от друга, и постепенно теряется определенность человеческой индивидуальности героя – Вертер уступает дорогу Стивену Дедалусу, Мальте Лоридис Бриггу Рильке, Рокетину Сартра, Мерсо Камю, а у Франца Кафки появляется уже совершенно статичный герой, не имеющий даже имени собственного и скрывающийся под инициалом К. У рыбы не только не хватает сил плавать, но даже трепыхаться, у Беккета она уже просто задыхается, еле трепеща хвостом, выброшенная на берег. Правда, на передний план выступают отдельные детали и подробности – увеличительное стекло искусства уже в дюйме от носа рыбы, и сюжет исчезает начисто. А разве возможен роман без сюжета?

Решение Джойса для всех неприемлемо. И в самом деле, насколько мне известно, он единственный романист в мире, который успешно попробовал применить «мифологический метод». Роман перестал ставить и решать проблемы, он регрессировал до самых ранних своих форм и утратил завоеванное им место в духовном мире.

Драма также пережила подобный кризис в двадцатом веке. Она сперва впала в субъективизм, символизм, экспрессионизм и даже в своего рода нарочитый, преднамеренный кошмар в театре жестокости Артода. Именно Брехт предпринял попытку возобновить контакты с корнями драмы, с истоками ее возникновения и дальнейшего развития. Драма начиналась как зрелище, как история, рассказанная аудитории, которая понимала, что показываемое на сцене не является реальностью. Поэтому совершенно ни к чему соревноваться с кинематографом. Почему бы не извлечь преимущества из ограниченных рамок театра и не использовать тот реальный разрыв между аудиторией и актерами-исполнителями? Йетс обыграл эту идею, разрабатывая жанр театра ритуала, но только гений Брехта способен был соединить театр ритуала с лекторской кафедрой, а мюзик-холл – с импровизированной трибуной.

Я написал уже несколько романов, прежде чем понял, что неосознанно пытаюсь применить эффект отчуждения Брехта к жанру романа. Мой первый роман «Ритуал в темноте» я построил на основе египетской «Книги мертвых», но потом осознал, что если я намереваюсь использовать структуру, органически вытекающую из внутренней сущности сюжета, то с таким же успехом я мог бы обратиться к форме, которая могла бы дойти до простых, рядовых читателей. Поэтому я выбрал тему убийц-потрошнтелей и структуру психологического триллера. И тем не менее, в своей основе это все еще был реалистический роман в традициях Достоевского. В последующих произведениях я все более осознанно опирался на «эффект отчуждения», выбирая традиционные, популярные формы и стараясь достигнуть эффекта, близкого к пародии. В «Случае в Сохо» я опирался на плутовской роман, в «Необходимых сомнениях» – на полицейский роман, в «Мире насилия» я использовал форму романа воспитания с комическими обертонами, в «Паразитах сознания» и «Философском камне» – научную фантастику, в «Черной комнате» – шпионский роман, а в «Стеклянной клетке» снова обратился к детективному жанру.