Бог Лезвий

Бросив взгляд на спящую жену и улыбнувшись, он на цыпочках возвратился на кухню и тихонько извлек из буфета сковороду. Ею он и подменил переполненный чайник, с величайшей осторожностью отодвинув тот в сторонку. Первые капли упали на тефлон с таким звуком, будто то были сухие орешки, а не крохотные конгломераты простой воды.

Малахия осторожно оглянулся на спальню.

Обычно малейший шум будил Дороти, но этой ночью она спала мертвым сном. На нее не похоже. Но он был даже рад этому. Здоровье у нее пошаливало, последнее время она мучилась с давлением. Чем дольше отдохнет, тем лучше.

Выждав немного и убедившись, что не шуршат простыни и не слышна поступь жены, Малахия поднял отяжелевший черный чайник и осторожно перенес его на крыльцо. Сначала он поставил его на время на пол, прижав дверь, потом выскользнул наружу и потянул за собой, пролив за край немножко воды. Та расплескалась слишком громко – он снова замер, глядя внутрь дома. Нет, все спокойно. Ну и хорошо.

Оставив чайник на крыльце, Малахия вернулся в дом и забрал с тумбочки трубку и кисею с табаком. Набив и запалив курительный рожок, он пошел на улицу подымить. В этот раз он закрыл за собой дверь.

Двор превратился в одну большую лужу грязи. Вдалеке гудрон Пятьдесят девятого шоссе будто закипал. Под обстрелом дождя жестяная крыша дома дрожала и дребезжала.

Откуда-то с южной стороны на дорогу пролился свет. Дождь превращал лучи фар проходящей машины в размытое, нечеткое марево. Малахия подумал, что кем бы ни был поздний водитель, он слишком гнал – словно покрытие было сухим-пресухим, а света окрест в достатке.

– Будешь так быстро ехать – потом медленно понесут, – проворчал он сквозь дым.

С голодным рыком машина пронеслась мимо, подняв фонтан брызг… и тут Малахии сделалось зябко. И совсем не от позднеоктябрьского дождя – холод родился в сердце, тут же превращая его в кубик льда.

Он содрогнулся.

На мгновение почудилось, что весь мир опустел – остался лишь он.

И снова вспыхнула молния, превратив ночь в день, и Малахия увидел машину во всех подробностях – то был черный «шеви» 1966 года, мчавшийся к повороту с Пятьдесят девятого шоссе на Олд-Минанетт-хайвей, от которого, по сути, осталось одно гордое название.

И снова сомкнулись завесы ночи, и лишь задние огни автомобиля подмигивали ему в холодной и темной полынье мрака. Рев мотора уносился прочь, стихая вдали.

На прощание водитель вдруг посигналил.

Единожды, дважды, трижды. Три коротких гудка в полночной сырости – и тишина.

Малахию снова пробрало. Будто сама старуха с косой пронеслась, подумал он, приспустила окно и дохнула в мою сторону тленом, мороком, распадом.

Секунду спустя неуютное впечатление развеялось. Опорожнив трубку и чайник в заросли травы за крыльцом, Малахия вернулся в дом, поставил чайник на место, а сковородку потряс над раковиной и водворил обратно в буфет.

Разувшись и зажав края ботинок меж большим и указательным пальцами, он побрел в спальню, задвинул обувку под кровать и спустил штаны. Мягко забравшись под одеяло, некоторое время лежал на спине, просто глядя в потолок.

Дороти не просыпалась.

Аккуратно повернувшись на бок, Малахия положил руку ей на плечо и ощутил страшный мраморный холод той, что недавно отошла в мир иной.

5

_{30 октября, 01:30}

Черный автомобиль сошел с Олд-Минанетт-хайвей и покатился по красноглинку. Он остановился у ограждения, напротив прохода для скота, увитого колючей проволокой. Небо над ним продолжало изливать водный гнев на землю.

Через миг одна из задних дверей распахнулась. Девушка вышла наружу, перешла по дороге к обочине и скрылась в лесу позади машины. Найдя местечко, укрытое низко нависающими ветвями и кустарником, она спустила штаны и присела отлить.

Со своего места она видела машину, даже в темноте различала бледный лик того, кто сидел за рулем. Прижавшись к окну в двери, водитель смотрел наружу, в ночь. На человека он походил мало – скорее, на адскую тварь с мучнисто-белой кожей и горящими от гнева глазами.

Девушка поежилась.

– Мама дорогая, – пробормотала она, – и как я умудрилась в это впутаться?

Ей лишь хотелось свадьбы. С фатой и длинной процессией. Ничего более. Разве что Джимми надел бы еще костюм вместо привычных грязных джинсов и куртки.

И разве хоть что-то из этого она получила?

С ней всегда так происходило по жизни: ждешь одно – получаешь другое. День за днем – одно разочарование сильнее другого.

Первыми воспоминаниями об отце были те, где он гнал пьяную пургу на испанском и прижимал ее голову к паху – так длилось до тех пор, пока однажды мать не застукала его с поличным. И вот отец пропал – сегодня здесь, завтра там. Ладно, невелика потеря.

За образом матери отчетливо закрепилось следующее: та раздевает ее, кладет на кушетку и холодными – всегда холодными! – руками обследует низ живота. Все потому, что мать хотела наверняка знать: ее дочь – девственница. Такая у нее была причуда – регулярно проверять дочурку на невинность.