Бог тревоги

Здесь почувствовали себя вольготнее и совсем молодые поэты, для которых по-настоящему интересными и первоочередными были вопросы следующего характера: что есть искусство, нужно ли быть честным в своем искусстве, чем искреннее искусство отличается от неискреннего и прочее. На заседании они не решились их поднимать, и правильно — можно легко себе представить, какими эпитетами этих мыслителей наградила бы, например, ведущая «Слабого звена», оперировавшая конструкциями, которые я не считаю зазорным и повторить — «концептуалистская культура назначающего жеста» и «институциональная поломка архаизации». На лицах нескольких поэтов постарше и посерьезнее появилось скучающее либо даже ожесточенное выражение, и неизвестно, как дальше развивалась бы эта беседа, но вдруг наш усатый сосед снова поднял от стола лицо и, оглядевшись, остановил на мне взгляд. Он показался мне слишком внимательным для человека, только что выплывшего из пьяного забытья.

В этот момент я понял, что видел этого парня с собакой на кладбище, и что он узнал меня, и что сейчас между нами произойдет диалог, как будто взятый из пьесы в жанре «драма абсурда».

И он сказал: «Не верю глазам! Вы же тот самый поэт и писатель (мое имя)! Не верится, что вот так запросто, в рюмочной, встретил вас».

В этот момент я заметил, что во рту у него торчит крупный кроваво-красного цвета зуб, очевидно вставной, из какого-то неизвестного мне материала. Вид этого зуба невольно напомнил о том безрадостном состоянии, в котором давно пребывала моя ротовая полость, должно быть уже источавшая вонь, сравнимую с вонью гигантского мусорного полигона. И будь мой рот европейской страной, он был бы охвачен протестами с требованиями разобраться с этим зловонным токсичным участком на месте левого зуба-моляра.

Но сейчас думать об этом не получалось — я впервые в жизни встретил поклонника и это случилось в такой удачный момент, когда вокруг были другие поэты. И, наверное, кому-то из них могло прийти в голову, что я устроил это специально, заплатил усачу за такую сцену. У меня самого закралось сомнение в правдивости происходившего, когда мой поклонник принялся на всю рюмочную декламировать мое старое стихотворение, не запинаясь и не перевирая слов. Дирижируя одной рукой так размашисто, что дважды ударил в плечо сидевшего со скучным лицом Максима.

Эта сцена с каждой секундой становилась нелепее, но я был слишком обрадован и взволнован, чтоб ее вовремя оборвать. Так что когда мой поклонник закончил читать и сел обратно, смотря на меня взглядом, полным неподдельного восхищения, над столом воцарилась скорбная тишина. Стало ясно: вечеринка закончена, больше ни у кого нет желания сидеть здесь и пить, и кто-то уже вызвал такси, и начались вопросы о том, кто куда едет, чтобы, может, проехать часть пути вместе — сэкономив сотню или пару сотен рублей. Ясно, что современным поэтам такие деньги лишними не покажутся. Заторопился к выходу и мой поклонник — он покинул рюмочную твердой автоматизированной походкой, даже не попрощавшись со мной.

В итоге осталось трое — я, Максим и поэт Дима, который за весь вечер не сказал и трех слов. Длинный и темнокожий, с чем-то свирепым кочевническим во взгляде, с неестественно белыми выпученными белками глаз, он вел себя так, как будто и на собрании метамодерна, и здесь его удерживали против воли. Этот Дима производил впечатление поэта, который никогда не удовольствуется чем-нибудь средним. Он либо напишет вещь, которая приведет в движение континенты, либо умрет самым бесславным образом, в духе кабацкой романтики, и если оставив что-то после себя, то только ворох невнятицы. Я ожидал, что именно он в конце концов выкинет что-нибудь жуткое, но толкать под откос этот вечер взялся Максим, с никогда не изменявшей ему энергичностью. Видимо, растревоженный сценой с моим поклонником, он с удвоенной силой принялся за единственно интересную ему тему собственного великолепия. Я же, растревоженный тем же, решился подвергнуть его тезис критике.

За последние несколько дней я вынужденно стал знатоком его поэзии и теперь принялся говорить очень обидные для Максимова самолюбия слова, которые были, конечно же, не вполне справедливы.