Бог тревоги

Все равно я не мог думать ни о чем, кроме этого черного обелиска, я должен был дойти до него, убедиться, что рядом с ним нет моей могилы, как бы странно или даже безумно ни выглядел мой уход со стороны. Я быстрым шагом прошел через дом и уже собирался открыть калитку, когда наткнулся на делегацию детей во главе с Никитой. Розовощекий, довольный, он жевал огромный кусок шашлыка, придерживая его во рту пальцами. Мы встретились взглядами, и я понял, что сейчас он выкинет какой-то дьявольский трюк. У него были озорные злые глаза, точно такие, как у Максима за пару секунд до броска ножом и салфетницей.

Я был в толстом тулупе и свитере, высоких, до паха, валенках, но под его взглядом чувствовал себя даже не голым, а просто прозрачным, со всеми органами на просвет.

Он понимал, что я целиком в его власти. Что у меня нет ни полномочий, ни внутренних сил оказывать сопротивление. Какое-то время Никита раздумывал, как лучше распорядиться своим положением, и я терпеливо стоял перед ним. Наконец он достал недожеванный кусок шашлыка изо рта и не нашел ничего лучше, как заорать во всю глотку: «Антон дурак!»

Он повторил это несколько раз, в оглушающей тишине поселка, и я услышал, как за обеденным столом начался легкий переполох. Один стул с резким скрежетом сдвинулся — видимо, это вскочила Лида. «Антон дурак! Антон дурак!» — повторял Никита, а я стоял огненно-красный, все дети глупо смеялись, не смея смотреть мне в глаза, и даже Дима, верный мне, утонченный, загадочный путешественник по доисторическим временам, мальчик с зеленым оттенком кожи, начал хихикать самым противным образом, с пенящейся слюной на губах.

Наконец я совладал с собой, задернул тулуп, прошел насквозь строй детей, стукнул калиткой и направился к станции. На ходу достал перепутавшиеся наушники, не разматывая их, сунул в уши, включил на полную громкость «Яндекс.Радио», музыка 80-х, заиграла песня «Вояж, вояж», но крик Никиты пробивался и через отстраненный вокал певца с размытой гендерной идентичностью.

* * *

Комаровское кладбище оказалось компактным. Я прикинул, что за полчаса вдоль и поперек обойду его. Судя по табличке, как раз столько времени было отпущено до закрытия. Хотя никого, кто мог бы его закрыть, не было видно на сотни метров. Я не встретил ни одного человека по дороге сюда, не встретил людей и на кладбище, но на многих могилах лежали свежие цветы, стояли лампады с горящими свечками, дорожки были вычищены от выпавшего с утра снега. Были разбиты три новых участка, три квадрата, огороженных досками, с горкой песка на них, как три песочницы, дожидавшиеся для игры троих детишек.

Я торопился и изучал местность не слишком внимательно, выискивая свой ориентир, обелиск без подписи. И все же в глаза не могло не броситься удивительное уродство большинства местных памятников.

Крестов почти не было, и даже простой деревянный крест на могиле Сергея Курехина отдавал пижонством. Мейнстримом местного кладбища был какой-нибудь черный уродливый клоун, восседающий над могилой. Видимо, странная комаровская энергетика проявлялась и в обустройстве могил. Рядом с Курехиным лежал другой современный композитор, Олег Каравайчук. Меня посетила мысль следующего порядка. А что если вся эта атональная вычурная музыка Курехина или минималистичные вальсы Каравайчука тоже как-то связаны с древними индийскими богами, опекающими это местечко? Что если главное назначение их произведений — не услаждать слух самовлюбленных интеллектуалов, а служить средством отпугивания древних индийских богов-спермоглотателей, подобно тому, как на дачных участках ставят отпугиватели для грызунов?

Но чем ближе я подходил к черному обелиску, который видел с дороги, тем больше подобные мысли отходили на второй план и мной все сильней овладевало тупое сонное чувство. Видимо, организм впрыснул в кровь антистрессовое вещество, готовя меня к такой нерядовой встрече, как встреча с собственным мертвым телом, пусть оно и было погребено под снегом и грудой земли.

Я подошел к обелиску, который увидел тогда с дороги. Хотя уже издали было понятно, что других примет с фотографии — искривленного у основания дерева, ржавой оградки и, главное, некоего внезапно возникающего пустого пространства — в окрестностях не наблюдалось. Я сделал пару кругов вокруг обелиска. Тупое сонное чувство не оставляло меня, а губы вдруг сами собой стали растягиваться в улыбке.

Эту улыбку вызвало не облегчение, не воспоминание о какой-нибудь очень смешной шутке, которая вдруг пришла на ум. Теперь, стоя у этого обелиска в густой тишине, чувствуя запах сена и подгнивших цветов, который приносило с мемориала Ахматовой, я уже точно знал, что эта фотография кладбища — никакой не коллаж, она где-то есть, и найти ее — моя обязанность.

Как могло выйти, что я стоял здесь, живой, и в то же время где-то была моя могила, с ненаступившей еще датой смерти, но при этом существовавшая здесь и сейчас — все это явно лежало за гранью моей компетенции. Но теперь я знал, что все именно так, что она точно есть, с предельной, непонятно откуда взятой отчетливостью.

* * *