Бог тревоги

Я не торопился домой, меня угнетало, что я выбился из намеченного мною самим плана по посещению кладбищ. Хотелось посетить Волковское, Литераторские мостки, там как раз лежал писатель Тургенев, огромный благонамеренный дворянин, напоследок изнасилованный огромным жуком, по словам Жени. Там мог лежать и я сам, точнее, эта могила с моим именем. Ведь это литераторские мостки, а я литератор, все это казалось более или менее логичным.

Я долго шел мимо заброшенных редких бараков по вдавленным в землю путям, не встречая ни машин, ни людей, ни даже мусора. Посреди дороги стоял туристический автобус с совершенно пустым, дочиста выпотрошенным салоном. Только в одном из нескончаемых убогих одноэтажных зданий я увидел светящиеся гирлянды в окне. Разглядеть их было непросто за ржавой решеткой и слоем размазанной пыли. Но гирлянды свидетельствовали: даже в постапокалиптическом, брошенном и людьми, и всеми богами мире найдется уголок хотя и жутковатого, но уюта.

Рядом с кладбищем протекала зловонная черная речка. «Настоящий Стикс», — сказал бы про эту речку любой человек, и даже слыхом не слышавший ни о каких Церберах и Аидах. Даже если знакомство с древнегреческой мифологией ограничилось у него овсяной крупой «Геркулес» — все равно, откуда-то из глубин услужливо всплыло бы это определение, Стикс.

Я прошел мимо храма Иова. Нечасто встретишь православные храмы, названные в честь ветхозаветных святых, в особенности Иова, этого напористого страдальца. Персонажа той части Ветхого завета, раздела Ктувим, который некоторыми иудеями отвергается как неканонический. Значит, кого-то крестили и в храме Иова. И такой человек мог бы ответить на механический, лишенный всякого смысла вопрос Никиты о месте крещения, что его крестили в церкви Иова, и, может быть, потому вся жизнь пошла у него наперекосяк. Никита на это бы только похлопал глазами и либо повторил свой вопрос, либо потребовал закинуть его на потолок, чтобы он мог оставить на потолке очередной отпечаток своих маленьких сальных пальцев.

* * *

В отличие от Александро-Невской лавры, здесь никого в деревянные ящики не забили, и черные памятники были открыты ветру и снегу. Я читал имена с табличек. Григорович, Салтыков-Щедрин, Гончаров. В глубине был страшный памятник писателю Мамину-Сибиряку и его жене. Рассеянным взглядом глядит мертвец, а за плечом этого мертвеца другой мертвец, женского пола, еще более мертвый. Такой мертвец, встреча с которым напугает обычного мертвеца. Николая Лескова я отыскал с большим трудом — он лежал под маленьким некрасивым куском гранита. И даже цифр ему пожалели — «1831–95» (вторых «18» не приписали, как у всех остальных).

Зато у Тургенева обнаружился целый египетский саркофаг, и памятник был очень массивным. Обыватель любит Тургенева, а не Лескова. Кого еще любит обыватель? Блока. Пойду-ка я полюбуюсь и его помпезным памятником. Но Блоку мой подход не понравился. Я шел по стрелке к могиле Блока, я твердо знал, где он лежит, но могилы нигде не было. Это было совсем нелепо, ведь я уже видел ее и прошелся трижды там, где могильный обелиск должен стоять, но он все не находился. Зато трижды наткнулся на огромную лохматую голову Бехтерева, напоминавшую голову богатыря из «Руслана и Людмилы». Я задержался у каменного креста, под которым нашел покой воинствующий атеист Белинский, и там обратил внимание, что по дороге кружит машина полицейского патруля.

Чокнутый паренек, разгуливающий по утонувшему в грязном снегу некрополю, волновал их воображение, но сделать они ничего не могли, я чувствовал, что нахожусь под защитой.

Было сразу понятно, что я пришел сюда зря, что кладбище это давно законсервировано, несмотря на огромные пустые пространства вокруг — хватило бы для всего Союза писателей Петербурга и Ленинградской области. Но тут, без особой надежды оглядывая стволы деревьев и одинаковые кресты, я заметил один свежий памятник с маленькой горкой цветов. А совсем рядом — дореволюционный чернеющий обелиск без имени.

Но ни искривленного дерева, ни ржавой низкой оградки, ни уж тем более странно пустого пространства поблизости не наблюдалось. На памятнике было написано незнакомое имя мужчины, прожившего не короткую, но и не слишком длинную жизнь — шестьдесят два года, интересно, что это за тип, для которого сделали исключение.

Литераторские мостки были осмотрены, а впереди оставался весь день. Я решил заглянуть и на соседнее Волковское православное кладбище. Оно было раза в три больше, но, вооруженный своей новой методой, изучением только деревьев, а не могил, я должен был обойти его за час от силы. Выбравшись за ворота, я расслышал, как недовольно и тихо гудит в рюкзаке телефон. Кто бы это мог быть? Неужели Лида!