Бог всегда путешествует инкогнито

— Это задание, — продолжил Дюбре, — приучит тебя день за днем отдавать себе отчет в том, что ты сделал хорошего и чего достиг. И ты постепенно переориентируешь внимание на те свои качества и достоинства, которые сделают из тебя успешного человека. Ощущение собственной значимости будет расти и перерастет в уверенность в себе. И уже никакие нападки или упреки не смогут вывести тебя из равновесия. Все это не будет тебя трогать. И вот тогда ты сможешь позволить себе роскошь простить врага и даже ему посочувствовать.

Я был далек от того, чтобы сочувствовать Марку Дюнкеру. Это, несомненно, означало, что мне предстоит долгий путь.

Дюбре встал с места:

— Пойдем, я тебя провожу. Уже поздно.

Я попрощался с Катрин, которая посмотрела на меня как на подопытного кролика, и пошел следом за ним. Мы шли по саду вдоль замка, которому закатное солнце придавало загадочный вид.

— Можно себе представить, как трудно содержать в порядке дом и такой большой парк. Наверное, у вас много слуг.

— Да, действительно непросто.

— Но я бы не чувствовал себя дома, если бы вокруг все время сновали посторонние люди. Они здесь находятся и днем, и ночью?

— Нет, они уходят около десяти вечера. По ночам я в доме один.

Мы проходили возле огромного кедра, который нижними ветвями, как руками в длинных мохнатых рукавах, касался земли. В теплом вечернем воздухе разливался запах смолы.

Мы молча дошли до высокой черной решетки, охранявшей волнующую тишину этого места.

Сталин лежал спокойно, но не сводил с меня глаз, видимо выбирая момент для броска. И тут я вдруг заметил, что за ним стояла не одна, а четыре собачьих конуры.

— У вас четыре собаки?

— Нет, все четыре будки занимает один Сталин. Каждый день он выбирает себе для ночлега новую конуру, и никто не знает, где он будет спать. У него ярко выраженная паранойя…

В свете уличных фонарей, проникавшем сквозь парк, его лицо выглядело бледным.

— Мне бы хотелось узнать еще одну вещь, — сказал я, прерывая молчание.

— ^Да?

— Вы занимаетесь мной, и я вам за это признателен. Но мне хочется быть… свободным. Когда вы освободите меня от обязательств?

— Свободу надо завоевать!

— Скажите когда. Я хочу знать сроки платежа.

— Узнаешь, когда будешь готов.

— Перестаньте играть в кошки-мышки. Я должен наконец узнать. В конце концов, я главное лицо, причастное к этому делу.

— К этому делу ты не причастен, ты в нем замешан.

— Вы опять жонглируете словами. Причастен, замешан… это ведь одно и то же.

— Вовсе не одно и то же.

— Вот те раз! И в чем же, по-вашему, разница?

— Это как омлет со свиным салом.

— Опять играете словами?

— В омлете со свиным салом курица причастна, а свинья замешана.

18

Месье,

я пишу к вам, чтобы поделиться чувством досады после эксперимента, который вы организовали в присутствии всех членов департамента службы занятости. При всем уважении к занимаемой вами должности, я счел себяобязанным сообщить вам о том, какие чувства я испытываю после эксперимента: вы мне отвратительны вы жирный дурак жирный дурак жирный дурак я вас ненавижу мне блевать хочется от таких идиотов как вы ничтожный тупой негодяй говенный мерзавец.

Благодарю вас за внимание и прошу вас, месье, принять мои уверения во всяческом почтении.

Алан Гринмор

19

Девять часов вечера. С письмом в руке я толкнул дверь своего дома. Вечерний воздух был напоен ароматом цветущих лип. Я спустился с крыльца и прошел мимо Этьена. Он сидел, привалясь к стене, и с просветленным видом смотрел в небо.

— Какой сегодня чудный вечер.

— Вечер как вечер, мой мальчик.

Я подошел к бортику тротуара и выбросил письмо в первую попавшуюся урну. «Ну вот, от одного платежа я свободен».

Я пошел к метро, спокойно топая по парижской мостовой. Монмартр выгодно расположен на холме, и на Монмартре всегда возникает ощущение, что ты в Париже, но в то же время за пределами города. Ты не ощущаешь, что город тебя поглотил, ты в стороне от грязи и шума огромного мегаполиса, границы которого невозможно охватить глазом. Нет, на Монмартре отовсюду видно небо, и дышится легко. Монмартр — это деревня, и когда, пройдя по какой-нибудь извилистой улочке, ты вдруг внизу видишь город, он кажется таким далеким, что чувствуешь себя ближе к облакам, чем к парижской суете.

К дому Дюбре я подошел в девять сорок и занял свой наблюдательный пункт на скамейке. Я уже третий вечер подряд сидел в засаде перед особняком и наконец отказался от того, чтобы ложиться на скамейку, зато на всякий случай надвигал бейсболку на самые брови. Издали меня в ней точно не узнают.